Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы

Он должен был оказаться там, в группе аутсайдеров, которые жмут на педали, чтобы пройти квалификацию. Это удел равнинных гонщиков, тех, кто уже не ждет места в общей таблице, попадания в очковую зону, командного зачета, тех, чей лидер отказался сражаться за желтую майку, тех, кто себя бережет и кто еще до Парижа подпишет себе смертный приговор.

В какой-то момент, неосознанно, ему захотелось дождаться их у финишной черты. Он был у них в долгу, так как в тот день познал то, что никогда не познает ни один журналист, ни один телезритель, то, о чем участники никогда им не рассказывают: он познал то, что иногда помогает находить силы, продолжать — подниматься на самый ужасный перевал, проезжать по щебенке или выдерживать самый длинный этап по ровной местности — и гнать все быстрее и быстрее, ощущая неимоверное счастье. Он был в идеальной форме.

Оторвавшись на добрые четверть часа, он был уверен, что поднимется на Альп д’Эз так же быстро, как и победитель: 42×22, 42×23, слегка придерживая ладонями руль, он пролетел на одном дыхании. С улыбкой. Ветер поддувал ему в спину, солнце грело не очень сильно, каждый уклон на выходе из виража приглашал к прыжку: он восхищался пейзажем, смотрел на проносящиеся мимо шале, мечтая когда-нибудь заиметь такое же, посмеивался над нелепым видом зрителей, подсчитывал ряды голов и был просто влюблен в этот подъем. Рейтузы не стесняли, шины свистели правильно, он летел плавно, как балерина... Все в нем пело, и он безумно любил свое дело.

Он обходил их десятками: спринтеров, выносливых, утренних, спекшихся, медлительных, а потом, на длинных коварных скатах в конце, которые начинаются после двадцать второго поворота, он догнал гримперов, колумбийцев, испанцев. Парни, решившие сесть ему на хвост, быстро отстали, а он, ничуть не сбивая дыхания и не тормозя, подсчитывал в своей жизни дни, когда он ехал как в сказке, когда его ноги были словно из железа и смазочного масла, голова — наполнена музыкой, а сердце — огромное, как гора. Такие дни были его тайной и тайной всей команды. Тайной, которой команда может поделиться только сама с собой.

Он встал и направился в гостиницу. Сейчас ему объявят, что он тридцатый или сороковой, он попросит хозяина послать жене цветы. В следующем письме она его слегка пожурит за ненужные расходы (с ней ему нечего бояться за свою старость, за старость, которая для него наступит в тридцать три года).

В высоко закатанных рейтузах, он, как балерина, запрыгал на своих туклипсах прямо посреди дороги. По пути он ухватил свой красивый велосипед за рога.

У меня глупый вид спорта, и занимаюсь я им по глупости, с семи лет. Потому что все мои приятели (и, увы, все мои приятельницы) называли меня толстяком, потому что я был на голову выше самого высокого в классе, потому что я никогда не мог втиснуться в стандартное пространство школьной парты, потому что у меня руки как ноги, ноги как тумбы, вместо ладоней лапищи, а лицо словно вырублено топором.

Мне двадцать шесть лет, значит, уже девятнадцать лет, как я занимаюсь метанием молота, и пять лет, как признан самым сильным молотом в Европе. Я никогда не стану самым сильным молотом в мире из-за одного американца. Ради этого чугунного шара в 7,26 кг на конце троса в 1,19 м я и работаю, кручусь за своей решеткой безо всяких иллюзий: можно ли быть белкой, если в тебе 126 кг? Я ношу наколенники, налокотники, налодыжники, бандаж и снашиваю десяток подошв Adidas (за это мне платят 15000 франков в месяц). Я соответствую тому, чего от меня ждут, и буквально трещу по швам. Ради этого шара я пичкаю себя анаболиками и амфетаминами, и мне стыдно. Я рву себе связки. Меня унижают, заставляя мочиться перед карликами в белых халатах, которые меня дисквалифицируют и которых через несколько дней, в свою очередь, дисквалифицируют, чтобы снова выпустить меня на арену, с которой я, по большому счету, и не уходил... На протяжении своей спортивной карьеры я наблюдал, как сетка становится все выше, передние ворота — все уже, изоляция — все строже, а все из-за досадного пристрастия некоторых из нас запускать свой снаряд в зрителей.

Я вращаюсь все быстрее и быстрее: от этого у меня кружится голова, и я оказываюсь еще больше отрезанным от мира. Рукоятка молота, первый поворот — раскачать, второй, третий, четвертый — придать ускорение и пятый — метнуть. Мне все опротивело. Я уже давно приучился опускать глаза в тот самый момент, когда выдаю финальное «ха», как будто свидетельствуя о честно выполненном долге. Уже одна мысль о том, чтобы посмотреть в то место, куда падает мой молот, мне кажется невыносимой. От вырванного кома земли меня мутит. В ту самую секунду, когда я разжимаю ладонь в перчатке и чувствую, как до боли выворачивается правое колено, я могу с точностью до пяти сантиметров сказать, куда упадет снаряд, но смотреть на это я не могу. Мне кажется, если бы я зашвырнул все эти тонны чугуна в воду, то, по крайней мере, от них пошли бы круги.