Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы

Она прошла мимо галантерейной лавки дважды, оба раза задержалась перед витриной, но так и не смогла ни на чем сконцентрировать свое внимание. Трижды обошла церковь — звонят ли колокола? — посмотрела на фрукты, не увидев их, попыталась заинтересоваться цветастыми кастрюлями в хозяйственном магазине, затем, как лунатик, направляемая какой-то внутренней силой, исходящей из самых глубин и пересиливающей ее собственные силы, метнулась в кондитерскую.

Она жадно схватила эклер и лимонную ватрушку.

— Можете не заворачивать...

— Проглотите прямо сейчас? — насмешливо спросила худая, как кокос, кондитерша.

Ей было наплевать.

Она в два приема проглотила ватрушку и умяла эклер, еще не успев за них заплатить; затем она взяла заварное пирожное и ром-бабу в креме, которые — приличия ради — попросила уложить в коробку и которые съела на улице.

Никогда еще она не чувствовала себя так легко. Эти пирожные ее просто преобразили: она вмиг обрела способность замечать предметы и восторгаться жизнью. Она разглядывала короткие платья 38 размера, выставленные на витрине магазина, не сомневаясь, что зайдет внутрь; она чувствовала на себе туфли 36 размера; она на ходу подпрыгивала и — большая шутница — улыбалась прохожим.

Деревня у подножия холма, а точнее, невысокой горы, одной из округлых и широких возвышенностей, которые можно увидеть в центре Франции. За этой горой — другие горы и плоскогорья, все немного схожие, темно-синие из-за елей и сосен, часто черные на противоположных склонах с нежно-зелеными просветами и провалами долин, расчерченных тополями, чьи круглые листья переворачиваются от дуновения бриза.

Прорезанные дороги, заметные на склонах гор — узкие, извилистые, выкраденные у скал; они поднимаются, они спускаются и отдаляют деревню. Люди, живущие по разные стороны одной и той же горы, обозримой одним ястребиным взглядом — уже чужестранцы, разделенные четырьмя часами ходьбы по снегу зимой, часом езды на велосипеде летом, жужжанием мух и ос, треском сверчков и саранчи и молчаливой угрозой гадюк.

Летом небо не такое насыщенно-голубое, как зимой. Вокруг деревни разбегаются по сторонам маленькой равнины поля. Поскольку здесь знают, что река капризна, а ручьи не везде и не всегда несут одну и ту же гальку, поля — совсем невелики. Каждому жителю известен секрет хорошей и плохой земли, и каждый акр ее скрывает целый кладезь семейных тайн. Здесь, как раз потому, что они имеют историю, поля являются самым ценным достоянием, даже если его все чаще оставляют коровам, а колбасник и кондитер его променяли — к удивлению местных жителей — на очень большие машины. Деревня — круглая с двумя выдающимися отростками домов вдоль дороги, большей частью дачных. Черепица на крышах — красная, а оштукатуренные стены — белые или бежевые, часто с облупленной краской. Между домами имеются узкие неудобные переулки, как будто специально сжатые для тени меж высоких стен, за которыми прячутся сады и кладбище. Есть главная улица, чуть шире обычных, на которой можно играть в шары, на ней расположена мэрия, заправочная станция с ремонтной мастерской, несколько кафе.

Деревня маленькая, но в ней есть три булочника, выпекающие шесть различных видов хлеба, в том числе один большой черный, который долго не черствеет, для клиентов, которые спускаются с горных хуторов.

Есть также три мясные лавки, расположенные на одной площади. Она в деревне единственная. Эта, поскольку церковь была построена в стороне, языческая площадь — центр всех современных усовершенствований. Ее первую некогда закатали асфальтом; по ее периметру вымостили первые тротуары; на ней устраивают парад мажореток и ветеранов с факелами на праздник Четырнадцатого июля и, наконец, именно здесь совсем недавно установили два первых муниципальных фонаря.

Их зажигают каждый вечер, горят они до полуночи, выделяясь на фоне площади двумя светлыми круглыми пятнами, бледноватыми и чуть тоскливыми.

Именно здесь каждый вечер с бутылкой шампанского в руке жестикулирует измазанная взбитым кремом Леонна-самоубийца; именно сюда — окончательно спившись — она приходит горланить свою правду.

— Я не побоюсь сказать, что дед Ферраша пытался удавить Армана Фрашона!

До сих пор она говорила правду, которая всем в деревне и так известна, — едва прикрытые колкости и приметные гадости, — но некоторые жители все равно дрожат, потому что от своей матери она знает много такого, что знают далеко не все.