Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы

Она представит Мадмуазель Терезу брату мужа. Он приехал издалека и не знает, что она охотно пересмеивается с мужчинами, а так как она очень красивая и очень умная...

Шампанское будет у всех.

На улице солнце, можно будет выйти во двор, чтобы сняться на скамейке у липы.

От церкви надо будет ехать на машине, и они наверняка опустят стекла.

Она выходит за него замуж не из-за денег.

Она будет махать рукой. Она наденет перчатки.

Поскольку она незлопамятна, то пригласила и плотника, надо не забыть ему улыбнуться. Один раз — исключительно для него.

Итак, там будет вся деревня, по крайней мере, во время аперитива. Там будет даже хромой: нужно уметь идти на уступки. Г-н кюре и ее родители ее бы не поняли. Они всего не знают. Они не знают, сколько раз он над ней измывался.

Вдруг она видит себя маленькой девочкой, дрожащей, ожидающей своей очереди войти в исповедальню.

Кюре постарел, но это все тот же славный кюре.

Ее муж мечтал о простой свадьбе. Он не любит хвастаться своим состоянием, и она довольна, что все смогут убедиться в том, что она выходит за него замуж не из-за денег.

Ей хочется плакать.

Последние три дня были изнурительными.

Понять это смогут все, кроме хромого, у которого каменное сердце. И что она только не придумывала.

Ее охватывает дрожь.

А не забыли ли расставить на столах бокалы для шампанского?

Ей не следует слишком много есть и пить, даже если ее будет мучить жажда.

Муж ей улыбается.

У нее начинают болеть колени от молитвенной скамеечки, и она боится разорвать чулки.

Клодина недовольна, но так как она вообще всегда недовольна, то никто этого не замечает. Жанетта ее понимает. Жанетта понимает всех, а Клодина так и не сумела выйти замуж.

Опять Бах. Может, это «Иисус, да пребудет моя радость», она не уверена. Ей хочется, чтобы все сейчас закончилось, но она знает, что выдержит до конца. В такой день она должна выдержать и она выдержит. Это и называется счастьем.

А потом она будет принадлежать только ему и навсегда.

Он нежный, богатый, красивый. Другим он быть и не мог. Они любят друг друга, и их любовь была неизбежна. Их руки соединяются. Если он еще немного простоит на коленях, то стрелка на брюках сомнется.

Раздаются мощные звуки органа.

На этот раз это «Иисус, да пребудет моя радость», она почти уверена, она незаметно качает головой в такт. Вскоре они встанут, он возьмет ее под руку, она почувствует его плечо рядом со своим, и они направятся в ризницу.

Она сможет оглянуться назад. Женщины будут плакать, мужчины в черных костюмах опустят головы. На лбах тех, кто работает в поле, она заметит белый след от кепок. Клодина будет злиться, ее старый отец ей улыбнется, ее мачеха опустит веки в знак того, что она была безукоризненна. Она сожмет свой букет в левой руке.

Она качает головой в такт.

И вот, сначала еле различимо, затем все четче и четче, такт сбивается гулким стуком башмака на деревянной подошве.

Хромой.

Его неровный шаг заглушает звуки органа и заполняет тишину церкви.

Еще немного и Жанетта расплачется. Она чувствует, как он приближается. Он идет прямо к ней.

«Гадкий сторож», — шепчет она сквозь зубы.

«Гадкий сторож».

Звук шагов разносится под сводами. Жанетта опускает голову.

Ей хочется закрыть уши руками и завыть. Топ-топ. Топ.

Когда-нибудь она его ударит. Вот он уже подходит и сейчас дохнет винным перегаром в ее новобрачный висок.

Она изо всех сил стискивает зубы и сжимает веки. Получается гримаса. Она сейчас расплачется. Никто не должен увидеть ее вздрагивающую от рыданий спину.

— Простите, мадмуазель, вам нельзя оставаться перед алтарем. Сядьте на скамью и молитесь как все. Г-ну кюре не понравится, если каждый будет сюда подходить и пачкать бархат. Здесь разрешено молиться только новобрачным.

Когда-нибудь она его прибьет.

Слеза выкатилась из глаза, нашла путь в лабиринте морщин и упала на сковородку. Тут же мгновенно свернулась в крохотный дрожащий шарик и испарилась. За ней другая, третья... Под сковородкой громко шипело пламя.

Кухарка смотрела влажным взором на свою искореженную ревматизмом руку, которая с таким трудом удерживала ручку сковородки, на два стебля садового цикория, которые, даже не помыв, положила около плиты и на пачку масла. Она переводила взгляд на руку, затем опять на цикорий, на масло и продолжала плакать. Мелани плакала из-за единственной вещи в мире, ради которой стоило плакать; она плакала, потому что уже не могла приготовить цикорий. Вся ее жизнь прошла под фатальным знаком диалектики ломтя хлеба и куска сыра: кусок сыра отрезается, чтобы доесть ломоть хлеба, а следующий ломоть хлеба отрезается, потому что отрезанный кусок сыра оказался слишком большим. Она жила, чтобы есть, а чтобы заработать на жизнь, она готовила.