Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы

— Я пойду в монашки.

Тереза легонько хлопнула ее по плечу и прошептала:

— Я видела Бога!

Кароль ничего подобного не видела. Ей тоже хотелось увидеть Бога или Христа, или, по крайней мере, Деву Марию, но она видела только трех мальчишек, которые зажали ее в тот вечер в коридоре, чтобы потрогать ее груди. Она как будто снова слышала их смех, чувствовала на себе их руки; она заставляла себя думать, насколько все это было неприятно, хотя и странно. Но получалось только странно.

И поскольку это случилось с ней уже после исповеди, на обратном пути, то значит сегодня, в день своего причастия, она оказалась в состоянии смертного греха.

Как будто нарочно, для причастия ей пришлось встать на колени прямо напротив алтаря. Кюре держался обычаев и сам клал им просфоры на язык. Толстуха Жозиана, как всегда ко всему готовая, ждала, закрыв глаза и раскрыв рот. Кюре подошел.

Кароль не могла больше терпеть, грех должен быть предан огласке, и она должна быть прощена. Она набралась духу и крикнула:

— Мне кажется, что у меня будет ребеночек!

И тут она увидела. Ее голос материализовался в какой-то флюидный поток, который разделился на две части, чтобы обогнуть алтарь, затем, обретя цельность, забрался в глубину хоров, пронесся перед картиной с Христом и ринулся на штурм сводов. Кароль ждала, когда ее голос, усиленный, громкий, как музыка органа, обрушится с потолка, по воле Небес, на всех прихожан, на всех ее подруг, на родителей, трубя во всеуслышание о ее грехе для того, чтобы ее от него избавить. Она надеялась увидеть, как голос будет разделяться, разветвляться, разноситься, чтобы весть о ее драме ни от кого не ускользнула и чтобы ее причастие было настоящим причастием. Но, увы. Голос остался сжатым, цельным, он поднялся к самому высокому своду, между нефом и хорами, собрался в шар и внезапно обрушился ей на голову, только ей одной.

Прошло не меньше минуты, прежде чем она отчетливо услышала свою фразу, и кюре наклонил ее голову для причастия.

У старенькой бабушки Аделины была идея-фикс: она не желала признавать, что время проходит. Она делала вид, что не замечает асфальт, который покрывал деревенскую улицу, она существовала, как будто никто не выдумывал джинсы, и в домах по-прежнему не было отопления.

Она воспитывала свою внучку, как когда-то воспитывали ее саму. Таким образом, она была уверена, что не ошибется и сможет позаботиться о том, чтобы ее подопечная выросла и состарилась, по крайней мере, как она сама, что, как ей представлялось, значительно лучше, чем все остальные.

Аделина училась в школе, ходила в магазин, помогала на кухне, корпела над домашними заданиями, играла в саду по средам, высаживала чечевицу и бобы в формочки с мокрой ватой, наливала молоко для кошки, приглашала на свой день рождения подруг и ела сдобные булочки по воскресеньям утром перед банным мероприятием.

В доме не было ванной. По будням Аделина быстро умывалась над каменной раковиной на кухне, — где они большую часть времени и проводили. А по воскресеньям она совершала свое «банное мероприятие».

Бабушка приносила из подвала цинковый таз и ставила его на пол. Насаживала на кран резиновый шланг и поливала из него Аделину, как из душа. Пока бабушка мыла ей голову, голая Аделина стояла прямо, с закрытыми глазами, а затем мылась сама с маниакальной старательностью и добросовестностью. Она любила запах большого хозяйственного мыла, которое держала обеими руками, намыливая себе живот; она любила налегать всем телом на раковину, чтобы закрыть или открыть кран, она любила воду, которая выплескивалась из таза и блестела на паркетном полу.

Пока она мылась, бабушка раскладывала на ее кровати чистую одежду. Каждое воскресенье Аделина одевалась во все чистое — такое было правило.

Когда старуха возвращалась на кухню, Аделина была уже готова. Она заворачивалась в широкое белое махровое полотенце, от которого пахло лугом, и сохла.

Чтобы она не простудилась и не испачкала себе ноги, бабушка вытирала ей спину, переносила в комнату и ставила на коврик у кровати перед шкафом с зеркалом.

На дворе был октябрь, недели две как начались холодные дожди; пока они еще чередовались с солнечными деньками, но Аделина уже перешла на зимнюю одежду. Бабушка одевала ее, как когда-то ее саму одевали ребенком и как она сама до сих пор одевалась.

Сначала Аделина натянула трусики и «фланельку» — теплое белье, которое носят зимой; сверху она надела льняную сорочку с квадратным декольте в стиле ампир и кружевными бретельками. Затем бабушка заставила ее поднять руки и облачила в корсет из плотного розового тика, завязывающийся сзади. «Чтобы талию держать», — приговаривала она.