Меша Селимович - Дервиш и смерть

Я чего-то ожидал.

То были смутные и переменчивые настроения, какие бывают у человека, который ни здоров, ни болен и которого внезапные признаки болезни поражают сильнее, чем если бы она длилась годами.

Из этого мучительного состояния меня вывела ненависть. Она прижилась и ожила, вспыхнув в один прекрасный день, в один миг ярким пламенем. Она разгорелась, говорю я, ибо до тех пор мерцала, упрятанная, и лизнула меня, изнемогая от собственной мощи, обжигая мне жаром сердце. Она жила во мне наверняка очень давно, я носил ее, как искру, как змею, как нарыв, который вдруг прорвался, а я сам не знал, где она таилась до той поры, почему молчала и таилась, так же как и то, почему внезапно обнаружилась в ситуации, которая ничем не была более благоприятной, чем другие, прежде. Она вызревала в тишине, как любое чувство, и родилась сильной и могучей, долго питаемой ожиданием.

И диво дивное, приятно было думать о том, как неожиданно она явилась, а я чувствовал ее в себе прежде, притворяясь, будто теперь не узнаю. Я боялся, как бы она не усилилась, а теперь благодаря ей я стал сильнее, держа ее перед собой, как щит, как оружие, как факел, опьяненный ею, как любовью. Я полагал, будто знаю, что такое ненависть, но все, что до сих пор я считал ею, оказалось лишь жалким ее подобием. Нахлынувшее на меня чувство жило во мне, подобно мрачной и жуткой силе.

Медленно, без суеты расскажу я, как это произошло. Произошло неожиданно, как землетрясение.

Мы шли к золотых дел мастеру хаджи Синануддину Юсуфу, я и Хасан, он повсюду водил меня с собой, тогда я уже знал, что мы друзья и что мне приятно быть возле него. Я не испытывал больше потребности в покровительстве, но испытывал потребность в человеческой близости, без какого бы то ни было иного умысла.

В квартале куюнджий [43] Куюнджия (кулунджия) ( тур. ) — ювелир, мастер филиграна по золоту и серебру. нам встретился Али-ходжа, в старой истрепанной одежде, в стоптанных туфлях, в некрасивом чулахе [44] Чулах ( перс. ) — белая шапочка из катаной шерсти. на голове. Я не любил встречаться с ним, мне он был неприятен с его напускным безумием, дескать, говорю то, что думаю. Выходило это у него грубо.

— Ты согласен на разговор, который не принесет тебе пользы? — не глядя на меня, спросил он Хасана.

— Согласен. О чем будем говорить?

— Ни о чем.

— Значит, о людях.

— Все ты знаешь. Потому что ничто тебя не касается. Сегодня утром я сватался к твоей сестре.

— У кого ты просил мою сестру?

— У ее отца, у кади.

— Кади ей не отец.

— Тогда тетка.

— Ладно, а что ты сказал этой тетке?.

— Я сказал: отдай мне ее в жены, жалко, понапрасну гибнет ее юность и красота. Она ж и так засидится возле тебя. Я и приданое с ней возьму, наверняка ведь все чужое, по крайней мере на тысячу лет приму на себя твой адский огонь, тебе полегче станет. Брось, сказал он, шагай своей дорогой. Я шагаю своей дорогой, ответил я, а вот почему ты не позволяешь ей идти своей? Неужели ты так ненавидишь ее? Я-то думал, что хоть к ней, одной-единственной во всем мире, ты не питаешь злобы. А ты, куда ты идешь?

— К хаджи Синануддину Юсуфу, ювелиру.

— Ступай. Я с тобой не пойду. Я не знаю, каков он.

— Не знаешь, каков хаджи Синануддин?

— Не знаю. Он занят только арестантами, каждую пятницу носит им еду, из-за них он и разорится, все им спустит.

— Разве это плохо?

— А что бы он делал, если б не было узников? Стал бы несчастным. Помогать арестантам — его страсть, как у иного охота или выпивка. А может ли быть страстью человеческое несчастье? Наверное, может, я не думал об этом.

— Разве это плохая привычка делать доброе дело?

— Разве доброе дело должно стать привычкой? Оно рождается подобно любви. И когда оно свершилось, нужно таить его про себя, чтоб оно осталось навеки. Как делаешь ты.

— Что я делаю?

— Носишь хаджи Синануддину подарки для узников, но скрываешь это. Так вышло у тебя, и стыдно тебе обнаружить любовь. Поэтому ты идешь один.

— Я не один. Разве ты не узнаешь шейха Нуруддина?

— Как мне не узнавать шейха Нуруддина? Где он?

— Здесь, со мною.

— С тобой? Не вижу. Почему он не скажет ни слова, чтоб хоть услышать его голос?

— Ты не желаешь видеть меня, не знаю отчего. Ты сердишься?

— Вот видишь, нету его,— тщетно разыскивал меня Али-ходжа.— Ни голоса его, ни образа. Нету шейха Нуруддина.

И он ушел, не прощаясь.