Меша Селимович - Дервиш и смерть

И вот теперь я узнал, что она живет с солдатами. Может быть, была вынуждена, может быть, не могла защититься, может быть, раз уступила, а потом ее стали шантажировать и она привыкла, не знаю, я не любопытствовал, но меня мучило то, что я узнал. Из-за мальчугана. Знает ли он или узнает? И из-за себя. Не подозревая ни о чем, я высоко ценил ее мужество, а потом ведь я думал, как любой юноша, хотя и стыдился подобных своих мыслей. Теперь же это была вода, что свободно течет, еда, которую предлагают, вот она, бери. Ничто ее больше не защищало, кроме моего стыда, а я уже знал, что стыд не очень большое препятствие. Поэтому я еще больше привязался к мальчугану, чтоб защитить и себя и его.

Я позволял ему уводить меня по его детским дорогам, разговаривал с ним на его языке, оба мы думали по-детски, и я был счастлив, когда это совсем удавалось, потому что чувствовал себя обогащенным. Мы делали дудки из камыша и наслаждались пронзительным звуком, возникавшим, когда зеленая былинка пропускала воздух изо рта. Мы тщательно разделывали бузину, выскребая влажную сердцевину, чтоб получить пустоту, полную таинственных голосов. Мы сплетали венки из голубых и желтых цветов осоки, чтоб он отнес их матери, а потом я уговорил его украшать ветки тополя, чтоб он не думал ни о чем дурном.

— А на ветках вырастут цветы? — спрашивал он.

— Может, и вырастут,— отвечал я, немножко и сам веря в расцвет серого дерева.

— Где солнце? — спросил он меня однажды.

— За облаками.

— Оно всегда там? И когда тучи?

— Всегда.

— А можно его увидеть, если мы заберемся на верхушку тополя?

— Нельзя.

— А на минарет?

— Нельзя. Над минаретом облако.

— А если дырку пробить в облаке?

В самом деле, почему люди не пробьют дырку в облаке ради мальчугана, который любит солнце?

Когда шел дождь, мы сидели с ним в одной из комнат просторного дома, он водил меня на чердак, и какая-то балка в самом деле ударила меня по голове, он рассказывал свои милые сказки о большой-большой лодке, с этот дом, что плывет по реке-равнине, о любимом голубе, который знойными ночами парит над его постелькой, пока он спит, о бабушке, которая ничего не видит, но знает все сказки на свете.

— И о золотой птице?

— И о золотой птице.

— А что это за золотая птица?

— Неужели не знаешь? — удивлялся мой маленький учитель.— Это птица из золота. Ее трудно увидеть.

Потом я стал заходить к ним реже, мысли мои не были чистыми, и я с трудом мог говорить на языке мальчика. А зайдя, чувствовал себя неловко. Мы сидели в кухне, его мать входила и выходила, улыбаясь нам, словно своим детям. Я прятал глаза. Я не хотел ни есть, ни пить, я отказывался, когда она меня угощала, я хотел быть другим, чем остальные, потому что был таким же.

— Оставайся у нас,— предложил мне мальчуган.— Зачем тебе идти под дождем?

Женщина засмеялась, заметив, как я покраснел.

Однажды ночью, на рассвете, враг напал и выгнал нас из ваших шатров. Застигнутые врасплох, мы оказали слабое сопротивление, с трудом собрали оружие и самое необходимое и побежали по равнине в белых рубахах, сжимая в руках убогий солдатский скарб, остановившись лишь тогда, когда занялся день и за нами никого не оказалось.

Враг занял наше место и хан. Он окопался и безбоязненно поджидал нас.

Мы вернулись на берег реки лишь спустя семь дней и вновь овладели местностью вокруг хана.

И тогда из дома вышли два наших солдата, внезапная атака застигла их в хане, они спрятались и в укрытии провели семь мучительных дней, пока неприятель кружил по хану и по округе. Женщина их кормила.

Мы были ей благодарны, пока они не рассказали о том, что она жила и с неприятельскими солдатами.

Воцарилось молчание.

Я упросил начальников отправить мальчугана и его слепую бабку на телеге в ближайшее село.

— А мама? — спросил он.

— Она придет потом.

Женщину расстреляли, едва телега превратилась в пятнышко на бескрайней равнине.

Наверняка он узнал, как поступили с его матерью, и наверняка его песенка о чердаке стала еще более горькой.

Я вспомнил о мальчугане и его страхах, сидя в одиночестве и мысленно возвращаясь назад, ко дням своего детства.

У нас дома тоже был чердак. Я усаживался в старое ненужное седло, один в мире отвергнутых вещей, которые потеряли прежнюю форму и приобретали новую, в зависимости от поры суток и моих настроений, в зависимости от света, что деформировал их, в зависимости от того, радовался я или грустил. Я мчался вперед навстречу событиям, жаждал, чтоб что-нибудь произошло, чтоб что-нибудь случилось в туманных детских грезах, которые причудливо изменялись, нереальные, подобно вещам в полутьме чердака.