Сергей Дигол: Практикант[СИ]

Напрягает меня лишь один человек.

Ирина Саша. Стерва почище собственной матери.

На уроке она — само прилежание, но стоит нам встретиться в коридоре или во дворе лицея, как у меня темнеет в глазах

— Привет, папаша! — бросает она и останавливается, дожидаясь моего позора — красноты на лице и безмолвного ступора.

— Ну как мамаша? В постели, я имею в виду? — спрашивает она и идет дальше, не оглядываясь, оставляя мне лишь один вариант — как вкопанному стоять и про себя материться.

Но сегодня я наношу удар первым. На перемене подхожу к Саше со спины, улучив момент, когда она, трижды расцеловавшись с одноклассницей — взяли дурацкую манеру! — остается на несколько мгновений одна и заполняю ее правое ухо, совсем как Клавдий — ядом, своим торопливым шепотом из одних лишь бранных слов. Я не знаю пощады и, выполнив миссию, стремительно ухожу, ухмыляясь ее взгляду, который, знаю я даже не оборачиваясь, сейчас расстреливает мою спину.

С моей стороны риска никакого. Она, разумеется, ничего не скажет матери. Просто потому что они не общаются. Даже деньги, на которые Саша снимает квартиру и содержит не только себя, но и — у нее это, видимо, наследственное, — своего долговязого, с буйными кучеряшками парня, с которым я как–то застаю их у ворот лицея, она получает от матери заочно, через банковскую карточку, на счет которой Ира ежемесячно отстегивает тысячу евро.

Да–да, и о таких подробностях я осведомлен. Можно сказать, что я не просто вхож в семью, я даже теперь не уверен, есть ли из нее выход. После ссоры из–за Даманской, с которой, в качестве жеста нашего с Ирой примирения сняли все обвинения, ограничившись увольнением, мы словно переживаем второй медовый месяц. И это до официального вступления в брак — ритуала, который мне все еще кажется картинкой из чужой жизни, чем–то, что, безусловно, может произойти, но уж точно не со мной.

Ира и не заикается об оформлении наших отношений. Ей достаточно того, что я рядом — ближе, пожалуй, некуда. Мне, пожалуй, тоже хватает — ее ласки и страсти.

А еще — ее денег.

Не сказать, что она меня балует — пожалуй, я даже немного завидую Саше, — но на самостоятельные, помимо совместных с Ирой, походы в ресторан и неограниченное количество бензина для моего Фольксвагена Поло вполне хватает. Это кроме моей одежды, которую Ира выбирает и оплачивает сама. Шмотки и автомобиль — ее подарки, не входящие в те шестьсот–семьсот евро, которые она мне частями выдает в течение месяца. Я даже подумываю о ремонте в квартире, но пока временю, может быть, рассчитывая на то, что окончательно вернувшийся отец в один прекрасный день закатает рукава, напялит пилотку из газеты и вооружиться малярной кистью. Оплату стройматериалов — какие проблемы? — я готов взять на себя.

Впрочем, к отцу у меня и без ремонта нет претензий. Свои грехи он замаливает, надо признать, умело.

Скорее замасливает.

Возвращаюсь ли я домой в семь вечере или в двенадцать ночи, или не возвращаюсь вовсе, заночевав у Иры (окончательному переселению препятствуют ее ненастойчивость и мой почти суеверный страх перед институтом брака), я уверен — в нашей старой доброй квартире царит образцовый, несмотря на выцветшие обои и исцарапанный паркет, порядок. Вещи выстираны и выглажены, пол вымыт, пыль с позором изгнана, а холодильник — полон. Моя ненависть к отцу тускнеет, выцветает, как старая фотография, и даже его Анастасию Васильевну я вспоминаю с невольной благодарностью — за ту каторгу, а не жизнь, которую, судя по новым талантам отца, она ему устроила.

К отцу у меня лишь один вопрос — муж ли он снова маме, или просто не муж Анастасии Васильевне? Выпытывать у него я, однако, не решаюсь, опасаясь его вопрос–бумеранга. А именно, кто я Ире, и кто она мне — формулировка туманная и сформулировать ее еще сложнее, чем охарактеризовать, как сейчас принято говорить, статус семейного положения родителей. Поэтому я ограничиваюсь похвалой на самом деле наваристого отцовского борща, и даже вру маме, которая, словно что–то почувствовав, снова начинает звонить, что отец вернулся из–за нее, что к трубке он не подходит из–за невыносимых душевных страданий, и что ей, прежде, чем отказать, лучше все же простить его. Мама в ответ хмыкает, без конца повторяет «понятно», но приехать обещает лишь летом, разумеется, с внучкой, которую мы с отцом в глаза не видели, и которая в сентябре (как время летит–то!) идет в первый глаз.

— Не знаю, мам, — отвечаю я матери каждый раз, когда она спрашивает, не собираюсь ли я жениться. Я не вру, я и правда не знаю, как сказать ей об Ире.