Юлия Добровольская: Голос ангела [cборник]

Олега били. Нет, я об этом не хочу… не могу…

Продержали три недели в подвале. Поняли, что прокуратура ничего не знает, намылили веревку на трубе, показали угол, где бетон уже ковырять начали — типа, вот, и никто не узнает, где могилка твоя… Предложили условия: дочкин счет и все, что при тебе, — твое, и вали отседова. А нет — и тебя уроем, и дочурку твою с еенной дочуркой достанем, ибо знаем, где она, ибо она с мамашкой своей поактивней контачила, адресок имеется, хоть и зарубежный. А будешь хорошо себя вести, так можем подсобить с воссоединением остатков семьи…

Конечно, Олег выбрал жизнь — свою, дочки, внучки. Все эти химеры вроде социумной справедливости — суета сует и фигня фигнь в сравнении со вселенским законом личного выбора. Не уголовный кодекс тебя ждет и не Господне наказание, а… если образно — яма, тобой же вырытая. Или розы, тобой посаженные. Опять же если образно…

Дали они ему адрес дочери, вернули содержимое кошелька — вместе с кошельком. Про двухквартирный офис не вспомнили.

И поехал он на юг Испании. Там на берегу синего моря в белом доме среди зеленого сада осела его некогда бунтовавшая, а ныне присмиревшая дочь, ставшая матерью очаровательной дочери по имени Симона, которой уже скоро годик стукнет… Откуда его дочка взяла это имя для своей дочки?.. Так звали одну известную французскую актрису времен нашей советской молодости, и однажды мать нынешней матери сказала своей дочери, что очень хотела назвать ее в честь этой актрисы, но ее отговорили в ЗАГСе — политические соображения тогда были более вескими аргументами, нежели личные… А потом наш кучерявый рокер запел на всю страну про девушку своей мечты, Симо–о–о-о-ну, королеву красоты, она, типа, прекрасна, как морской рассвет… Дочка услышала тогда и пожалела, что мама так нерешительна оказалась… Живут они со своим музыкантом ладно и счастливо. Дочь теперь художник — художественную школу когда–то закончила с отличием, да вот захипповала, поступать дальше не стала… Но от судьбы не уйдешь, как говорили наши бабушки… А мы говорим: будь осознанным. Вот они и осознали себя, свои не суетные, не в пику кому–то и чему–то интересы, живут нутром, интуицией. Самовыражаются — благо возможности для этого есть.

Почему не звонил, не писал?.. Опасался, что история не закончена, не хотел меня под удар ставить. Когда понял, что от него отстали окончательно и бесповоротно — кстати, сами и дали ему об этом знать, некое подобие сердца шевельнулось в жестоковыйных, — вернулся и позвонил.

Вот теперь все.

В смысле — все только начинается.

Перспектива старой, мощенной булыжником Узкой Улочки.

Дома, обремененные архитектурными излишествами в виде лепнины — а может быть, многочисленными и разнообразными заботами людей, проживающих в них?.. — куполом нависли над мостовой.

По их фасадам высоко вверх — к небу и дождю — уползают серебристыми змеями гулкие водосточные трубы. Узорчатые чугунные решетки арок в грустном смирении несут свою бессмысленную вахту: давно уже никто не распахивает их перед нарядным экипажем или сверкающим глянцевыми поверхностями и хромированными деталями ландо.

Все серо в проеме Узкой Улочки: серые стены, серая мостовая, серые люди с серыми лицами. Это вечерняя тень окрашивает в серый все, что попадается ей под руку. Или вечерняя усталость?..

А может быть, проще: Художнику не захотелось возиться с красками, и он плеснул на сырой ватман разбавленную черную тушь, в неразбавленную обмакнул перо и рисует эту коротенькую историю без начала и конца. Или так: у него вдруг разом закончились все краски…

Но нет. Краски у него есть. И похоже, он их очень даже любит.

Во–он там, в проеме крыш, видна неровная полоска ярко–сиреневого цвета с желтыми, розовыми и зелеными перышками закатных облаков. А последние этажи домов на правой стороне Улочки — тех, что повыше, — освещены последними лучами солнца и от этого кажутся одного цвета. Цвета спелого апельсина.

На самом же деле, и Старенькая Кинокамера это хорошо знает, они все совсем–совсем разные. И если отмыть с них серую усталость и апельсиновое солнце, то каждый дом сразу обретет свое лицо. Но что поделать — это не входит в замысел Художника. А главный здесь, как ни крути, — он. И дело Старенькой Кинокамеры — послушно снимать на кинопленку все, что он ни нарисует.

И Старенькая Кинокамера добросовестно выполняет свою работу. И даже не без интереса. Хотя давно уже отвыкла от черно–серых фильмов, которые снимала в своей далекой юности. Вероятно, поэтому при каждом удобном случае она поднимает вверх свой Близорукий Объектив, чтобы хоть немножко полюбоваться на сиреневое небо, зеленые облачка и апельсиновые стены.