Леонид Гиршович - Арена XX

– А вы мой выход не срывайте и клаку свою уймите, не то вам не поздоровится.

– Саломея Семеновна, какую клаку? Мы все, как и вы, в глубоком потрясении чувств. Вот и ваш муж…

– Чего он муж! Каких заслуг! И вы такой же.

Шерешевский, когда нервничал, то непроизвольно скатывал пальцами торчащие из ушей пучки волос.

– Чем в ушах ковырять, лучше б в мозгах у себя поковыряли. Может, поймете, что его убили, что вся эта эпидемия самоубийств – инсценировка.

– Что ты мелешь? – взмолился Марк Захарович. – Вадим Христианович, не слушайте. Это имеет болезненное происхождение.

Шерешевский и сам бы рад был ничего не слышать. Он отскочил, как ошпаренный кипятком.

– А… – кричала Саломея Семеновна. – Знаете? И на кого же вы думаете?

Ошибкою было бы думать, что все позабыли о закуске и, как зачарованные, не сводили глаз с Саломеи Семеновны. Не таков исторический момент, чтобы пренебрегать накрытым столом. Это больше напоминало кафешантан: все ели и одновременно предавались зрелищу. Реплика Ясенева, с набитым ртом, дескать нечего обращать на нее внимание, была бессмысленна. Почему бы и не обратить, коль скоро не обратить нельзя. Но когда рот полный, то голова пустая.

Реплика эта предназначалась Емельянову – Емеле (Царскому Слуге), который был таким же точно дальтоником по части ситуаций, как и Ясенев. Младший из трех сыновей краснодеревщика, он единственный дурачок в семье: так ничему и не выучился. На сцене «без речей», в жизни без единой собственной мысли. Емеля мечтал о «Щуке». Глупости, что мечты сбываются.

В некотором отношении мужское меньшинство ансамбля НАТЕС было всё как на подбор. Взять Ветрова, игравшего на всех любительских сценах города Казани, начиная с одиннадцатого года. Прирожденный актер на роли дворецких, он как никто умел произносить: «Карету ее сиятельства княгини Коржаковой» или «Кушать подано». Приглашала его и антреприза: многим запомнился Раб На Переднем Плане в трагедии К. Р. «Царь Иудейский». Под конец жизни (жить-то ему оставалось всего ничего – пару часов) он наловчился произносить без запинки: ОСОАВИАХИМ, ГОЭЛРО, КЛИТАРПИС.

– Если бы Сашка знал, какой нонсенс выйдет с его поминками, он бы семь раз еще подумал, прежде чем отрезать.

– Если бы да кабы, то во рту росли грибы, – возразил Зятев, не жалея живота своего, возмещавший эту досадную «сослагательность». Против могучего Ветрова он казался совсем замухрышкой – со сквозняком в пупке, что называется. – Эх, хороша поганка…

Может, в жизни и нет, а за столом каждый артист – отъявленный грибник: и Зятёк, и Емеля, и Ветров, и Ясенев.

– Их надо камушком придавить, как могилку. Вот и весь секрет засолки, – поддержал разговор Чубчик (Гутник), из-за парикмахерской внешности которого травилась Люба Сигал (во всех смыслах безрезультатно). Она проделывала это неоднократно. Например, из-за слушателя средней партшколы Галюка, чья жена Липа устроилась в той же партшколе буфетчицей, скрыв свое поповское происхождение даже от собственного мужа. (Коле у нее ни в чем веры нет, а он, нате вам, в НАТЕС – так его одного Липа и пустила, держи карман шире. Николай и Олимпиада единственные, кто здесь в браке.) А еще Люба выпила пузырек чернил по вине тенора-любителя Рысакова – когда выяснилось, что Рысак предпочитает петь для Маруси Большаковой-Коц: вдвоем они – бутерброд, ее бюст, его голос. Почти как в старину: ее деньги, его титул. И Люба травилась, травилась… Стала парфянским царем, которого не брал яд. (Имена, лица – в глазах у Саломеи Семеновны все размазано цветными пятнами по стене.)

– Все знают, кто убил Сашеньку, но молчат, – Саломея Семеновна вела обличительные речи, для пущей их зажигательности или чтобы пробудить народ от спячки по временам бия в свой там-там. – Может, ты, Чубчик кучерявый?

Гутник не сумел сдержать блаженного урчанья.

– Это вас не касается, кто его убил! – неожиданно для себя закричала Люба Сигал. – Если б он захотел, он бы оставил письмо, – сама она писем никогда не оставляла, гордилась тем, что делала это исключительно для себя.

– А он и оставил, только скрыли, – по подносу «бам-бам». – Письмо-то было.

– Соломинка, подумай о Лилечке…

Все мужчины одинаковы, которые участники драмкружков, театральных студий, хоровых коллективов, любительских концертов и т. д. Считается, что исключений, опровергающих правила, не бывает, только подтверждающие их. Поэтому обладатель «говорящей фамилии» Кирилл Портомоев – подтверждение того, что «все мужчины одинаковы» в кружках художественной самодеятельности. Сам-то он исключение. Разве что был рабочим сцены и за это гордое звание – рабочего – похоже, очень держался. «Марфа Мартыновна, – спросил он у “беспартийной большевички” Марты Стамиц, часто пропускавшей репетиции и в спектаклях почти не занятой, – рабочий сцены, кто он по своей классовой принадлежности, рабочий или служащий?» Та затруднилась с ответом, обещала выяснить, но слова своего не сдержала, а Портомоев больше не спрашивал. По разговорам, его дед в Уфе был товарищем прокурора. «Чиститься, чиститься и чиститься» (под Лениным). Помня об этом, Портомоев страдает медвежьей болезнью, живет, как крот, у самой воды в общежитии «Красной синьки», в Прачечном переулке.