Леонид Гиршович - Арена XX

Шерешевский подошел к Трауэру, которого бесил тем, что все было ровно наоборот: хорошо говорил Шерешевский, а не он. А этот некрасиво лысеющий человек, высоченный, столичной закваски – вообще-то Шерешевский родом был отсюда, из Казани – еще и беспардонно перед тобою лебезит, оскорбительно беспардонно, добро б напрашивался на встречный комплимент, но ведь ему комплименты твои по уху. Он убежден, и справедливо убежден, что это ты нуждаешься в его комплиментах, которых априори не заслуживаешь, а значит эти комплименты – неприкрытое вранье, отчего он трепещет тебя еще сильней, и чем больше в нем этот страх, тем больше в душе он презирает тебя.

– Вы так давно знакомы с Сашей, Михаил Иванович. Он, можно сказать, рос у вас на глазах. И все понимают: тем, что грядущие зиждители, как вы образно сказали, будут равняться на него, он обязан вам.

Пока Шерешевский читал в сердцах, Трауэр с омерзением пожирал глазами его долгополые кустистые уши.

– Студийцы сложились на поминки, кто чем мог из своих беличьих запасов. Надеюсь, не побрезгуете.

– Боюсь, что не получится, – Трауэр жевал глазами его мочки. – Кутью небось в церковь носили. Знаете, я вот что хотел сказать вам: наш меч и повинную голову сечет.

Как через гомофобию преодолевается – или не преодолевается – латентная гомосексуальность, так безбожие идет рука об руку с суеверием; дескать такой у нас способ хождения в народ. Трауэр где-то слышал или читал, что раны на теле убитого в присутствии убийцы начинают кровоточить, и ждал, когда на «слюнявчике» у Выползова выступят красные пятна.

Дядя Ваня, не в пример Трауэру, принял приглашение и был доставлен в ДК Работников Промкооперации на горкомовском извозчике вместе с Выползовой – та имела отрешенный вид, казалась более фигурой переставляемой, нежели самоходной. Остальные добирались одиннадцатым номером, ходившим по Дзержинского и останавливавшимся прямо у бывшей кирки. Марк Захарович думал взять извозчика, зная чувствительную натуру Саломеи Семеновны.

– А на трамвае тебе не доехать уже? – сама Саломея Семеновна, как сидела рядом с Выползовой, так по каким-то ей одной ведомым резонам, никем, впрочем, не оспариваемым, села рядом с нею в бричку.

– А что же Марк Захарович? – спросил «всеобщий клоун», так она называла дядю Ваню, – места хватит.

– А почему это он должен здесь сидеть? Может, он еще, чего доброго, отец новопреставленного мученика? Этого я не знаю, это не у меня надо спрашивать, – Саломея Семеновна отвернулась в раздражении.

Стол был накрыт в студии. Уселись как придется. Голова Шерешевского торчала с боку припека, горкомовский извозчик – посередке. Кутьи наготовлен большой таз, при случае сгодившийся бы и ребенка помыть, и белье замочить, и тесто замесить, и варенье сварить. К этому была подана, как и полагается, бадейка, на три четверти полная меду. С началом массовой эмиграции пчел из Башкирии это стало роскошью, говорившей о запредельной щедрости пожертвователя – называется «положить живот свой за други своя». Остальное: селедка, лук, на подносе гора картошки, огурцы, грибы, свекольный винегрет, капуста, самогон из топорища. На одном столе уживаются тарелочка, знавшая марципановый штолен [28], и мисочка, в какую Герасим налил Муму щей. Разнофасонная посуда как отражение публики: разнорабочая Рычагова бок о бок с женой Потифара.

– Анфиса Григорьевна, пересаживайтесь сюда, здесь вам удобней будет, – позвал кто-то.

На это Саломея Семеновна сказала так, чтоб все слышали:

– Настоящей матери кусок в горло не полезет. А кто на поминки ходит икру есть, это известно, – она с нарочитым стуком отставила от себя тарелку, вышла из-за стола и принялась, громко стуча каблуками, прохаживаться взад-вперед за спинами сидящих. – Наготовили, как на Маланьину свадьбу.

У Брука, налившего себе стопку и попросившего, чтоб ему передали грибов, рука повисла в воздухе вместе с поддетым на вилку моховичком.

– Саломея Семеновна, ну как вы можете… – возмутилась Придорожная. В НАТЕС она еще без году неделя и, главное, не выскочка, но вот – не удержалась (дед был инсургентом: Конрад Пшидрожны).

– Да оставь ты ее, вошла в роль Бабы Яги, – сказал Фесенков, хрустевший целоквашенным листом капусты. Был он в тельняшке, которую носил с тех пор, как сыграл матроса. Тогда от волнения еще переврал текст: вместо знаменитого «караул устал» произнес «караул уснул».

Марк Захарович поспешил к жене. Он так и не опрокинул стопочку и не закусил мухомором, на что живейшим образом уже настроился.