Леонид Гиршович - Арена XX

Входит в дом, свет не зажигая, лег. Шум впотьмах, когда уже засыпать стал. Дверь хлопнула. Открыл глаза: ее рубашка белеет. «Ты чего?» – «Ничего», – легла. Наутро видит: у ней присоска на шее с роток. Тут вся кровь прилила к лицу, под грудью пузырь, как в пустоту проваливаешься. Будто за ним кто из лесу с топором гонится – так грузно задышал. Удержался: ей на работу, воротится – разберемся. Не зная, на чем чувство свое выместить, схватил мешалку, воткнул с размаху в бочку и стал остервенело крутить под хруст капустного листа, сам красный, как те бабы, что мешают белье в котельной.

Три месяца лежит, вся правая сторона без движения.

– Галина, слышишь, не бросай меня, тебе все достанется.

Не отвечает.

Все гудит, сотрясается под огромной кувалдой. Вот-вот лампа сорвется. За окном небо – багровое.

– Ну, Галь, чего ты? – вбегает запыхавшийся инструктор. – Чего ты сидишь? – Ему Роман Романович все равно что труп.

– Одного мужа на смерть бросила, другого мужа на смерть бросила, – шепчет тот. – Не беги с ним. Чего тебе немцев бояться? Чего они тебе сделают?

А инструктор:

– Ну, Галька?

Сидит, молчит.

– Не могу больше! – убегает. На пороге обернулся: – Дура!

– Иди сюда, – одними губами шепчет Родзинский. – Уехал? Пока все попрятались, возьми топор и иди в школу. Там под твоим столом выломай половицу… увидишь, в тряпке… царские золотые десятки… помнишь, человек в шелковой рубахе ночевал… – еще бы ей не помнить. – Иди, торопись…

Выбежала за околицу. Никого. В школу, скорей! Там опустилась на колени, нащупала щель, стала ее топором раздвигать.

Родзинский, не мигая, глядел на лампу. Она осветила фотографию. Подумал: «Марии уже семь лет как нету». И только подумал, как вспышка ударила в окно. От оглушительного взрыва кровать под ним заходила ходуном. Лампа упала и погасла. Прямое попадание снаряда в школу.

Их было хорошо видно издали: черное пятнышко на снегу. Пока не слились с черным сараем. Снаружи под навесом гостеприимно гнило сено. Прятаться в него не стали. Сено обязательно раскидают или для проверки выстрелят. Беглецов было семеро, не считая грудного младенца. За главного – мужчина с чернявой сединой на изрезанном глубокими морщинами лице, выбивавшиеся из-под шапки волосы сохранили жгучий черный цвет. Была молодая пара, родители двухмесячной девочки, по имени Роза, Ружичко, большой сверток с которой держал отец. Несмотря на пронизывающий осенний ветер со снегом, его бледный лоб покрывала испарина, редкие завитки каштановой бородки слиплись и блестели. Он баюкал свой сверток, что-то тихо в него мыча. Мать девочки, обессиленная, привалилась к бревенчатой стене и закрыла глаза. Ее лицо, когда веки были смежены, еще сохраняло печать первых недель и месяцев материнства. Еще там были отец и сын-подросток, женщина неопределенного возраста и девушка, по странному совпадению, тоже Роза.

Судьба свела их на станции «Стрихарж». Сутками ранее зачем-то отцепили вагон от состава, следовавшего из Равенсбрюка в пункт конечного назначения. Потом прибыла партия из ближайшего гетто, на двух крытых грузовиках. Всех собрали на перроне и велели растянуться. «Аусайнандер! Аусайнандер!»

Появилась группа господ в меховых пальто в сопровождении оберфюрера, что-то им объяснявшего. Они слушали и кивали. Несколько военных галантно помогали сотрудницам шведского Красного Креста нести картонки с медикаментами. Когда члены международной комиссии поравнялись с Марусей, ее соседка быстро, сбивчиво заговорила, как говорят люди, безоглядно на что-то решившиеся и боящиеся, что их прервут. Возникло замешательство. Женщина говорила, не переставая, те стояли и смотрели на нее. Маруся услыхала, как кто-то вполголоса запел «Руци, Шмулик». Оглянулась – никого. Бросив чемодан, она пустилась бежать, как молодая, во все лопатки. Никем не остановленная.

Оказалось, она была не единственная.

– Деревню надо обойти в е рхом, чтоб собаки не почуяли, – сказал мужчина, по-видимому, хорошо знавший место. – Ветер дует с реки.

– Еще не замерзла? – удивился отец подростка.

– Если б замерзла, мы были бы уже в лесу – «лес» прозвучало как Москва, как Америка, в лес никто не сунется, в лесу действовал отряд.

– Может, в деревне продали бы нам немного хлеба?

«Абисл брот». Говорили между собой по-польски и на идиш, вставляя словечки, вошедшие в обиход вместе с новым порядком. Маруся все понимала.

– За нас они своей шкурой рисковать не будут. И деньги отберут, и нас выдадут, и еще порадуются.