Леонид Гиршович - Арена XX

– Послушайте, – наконец повернулся к нему Ротмистров, – вы бы себя видели. Вам же персональный вагон подавай, в обычный не влезете. Вон какое брюхо наел.

– Милий Степанович, у меня неправильный обмен веществ. Я таким родился. Пожалуйста… я вас умоляю…

– Все, вычеркнут. Уже передано в отдел кадров.

Гавря перебежал через улицу в административный корпус и без доклада влетел к начальнику отдела кадров.

– Есть выровнять… есть… – повесив трубку, он уставился на Гаврю, уже настигаемого откровенно хватательным движением секретарши.

– Товарищ Строев! Спасите! Речь идет о жизни и смерти! Я Ковбасюк! Я опоздал на перекличку. Меня товарищ Ротмистров вычеркнул. Сейчас уже все отправляются. Внесите! Я тоже ополченец-мосфильмовец!

– Запишитесь по месту жительства. В другой раз не будете опаздывать. Быстро освободите кабинет, пока я не вызвал охрану. А ты куда смотришь?

Гавря упал на колени.

– Товарищ Строев! Не могу по месту жительства. Они не как мы. Они в ополчение записываются, чтобы в армию не попасть и зарплату сохранить. Говорят, воевать не будут, только склады будут охранять да диверсантов ловить, – Гавря дернул себя за воображаемую бороду – на резиночке, как в фильме «Девушка с ружьем».

– Как ваша фамилия?

– Ковбасюк… Гавриил Малахович.

Строев снял трубку и увидел, как глаза у Гаври засияли счастьем. Он продолжал стоять на коленях, обеими руками прижимая к себе мешок. Строев положил трубку.

– Лида, повторно запиши его, поняла?

– Товарищ Строев, век вам этого не забуду.

Но коротка память человеческая.

Улучив момент, Гавря приблизился к Кедрину:

– Ираклий Отарович, а я к вам домой сценарий для переработки приносил, не помните? «Племя молодое». Я тогда в сценарном отделе работал.

Кедрин прекрасно все помнил. Это было перед арестом Шумяцкого.

– Нет, не помню.

От Мосфильма прошли строем до Куйбышевской площади. В ногу с колонной шла женщина, бок о бок с безымянным мосфильмовским электриком, стараясь держать его под руку. Гавря слышал, как Кедрин сказал: «Это, должно быть, жена соседа».

На Киевском вокзале всем раздали саперные лопаты, и Гавря слышал, как Кедрин сказал: «Будем фрицам могилы копать».

Говорили, что их повезут в сторону Ржевска. Когда тронулись, Гавря уснул и проснулся от шума. Поезд стоял. Кто-то, пробегавший, крикнул ему: «Воздух!» Первая мысль: у него нет противогаза.

Все выпрыгивали из вагона и сбег а ли в поле. Прыгать было страшно. Преодолевая себя, Гавря плюхнулся на насыпь и тяжело побежал, куда все. Увидав Кедрина, поспешил к нему, но тот рухнул ничком на землю. Послышалось частое «дюйм-дюйм-дюйм», и всё кругом расстоянием в дюйм покрылось кустиками разрывов. Неправдоподобно низко вихрем пронеслись два огромных крыла.

Отплевываясь от попавшей в рот земли, Кедрин проводил самолет глазами.

– Поэты, сволочи.

На носовой части он успел прочесть, большими буквами: «Пегас» – слово, которое Гавря никогда раньше не слышал и уже никогда не услышит.

Дочь писала:

«Мой родной любимый!

Ты не должен себя обвинять, что мамочка в больнице. Дома ты не можешь обеспечить ей равноценный уход, а в больнице все есть, даже свой театр. Обо мне не беспокойся, родной мой, я здорова. Я тебе еще не писала, что переехала. Правда, письма все равно лучше посылать по старому адресу: Саперная 11, общежитие Ленгосконсерватории. Теперь я живу у одной женщины – русской. У нее был инсульт, ей трудно ходить, и я оказываю ей помощь. У нее в комнате стоит пианино. Ее сын до войны учился в музыкальной школе. Не профессионально, а для себя. Я могу заниматься. Она всегда просит сыграть ей песню Сольвейг. Ты знаешь: “Зима пройдет и весна промелькнет, увянут все цветы, снегом их занесет, и ты ко мне вернешься, сердце мне говорит”. На Саперной заниматься было негде, только в Клубе швейника, и то не больше сорока минут. И еще надо было заранее записываться. Теперь совсем другой коленкор, как ты говоришь. Это благодаря кошельку, который она потеряла. В нем были продуктовые карточки, деньги и пенсионная книжка. Когда я принесла это ей, она глазам своим не поверила. Я объясняю, что так воспитана. Тогда она сказала, что таких, как я, больше нет и чтоб я шла к ней жить. Говорит, что выдала бы своего сына за меня, если бы он был жив. Поздно, отвечаю, я уже замужем. А где, спрашивает, твой муж, на фронте? Я ей все рассказала. Что ленинградская консерватория эвакуировалась, но часть преподавателей и студентов откомандировали на строительство оборонительных рубежей и мужа тоже. Так я уехала без него, больше ничего о нем не знаю. Ну, говорит, если не знаешь, то все в порядке. Пока похоронка не придет, все хорошо. Кстати, часто бывают ошибки. Одна эвакуированная получила извещение на мужа, пошла к гадалке, а та говорит: жив он. Так что по-разному. Есть гадалки, которые всегда говорят: “жив”, а эта честно, как есть. Одной женщине сказала: нет, твой погиб, не жди. А одной говорит: жив, но ты его никогда больше не увидишь. На меня только посмотрела и сразу: ты, красавица, не печалься, у тебя все будет хорошо. Скоро важную бумагу получишь. Взяла Маркушину фотографию, положила на стол, спрашивает: как зовут? Я говорю: “Марком”. И мужа своего увидишь, он на пути к тебе. На самом деле, куда я только ни обращалась. И с людьми разговаривала, никто ничего. Ты меня спрашиваешь: как Марик? Если б я знала, что да как. Говорят, несмотря на героизм защитников города, зима была очень тяжелая и не все пережили. Я здесь встретила своего однокурсника Мишу Завитновского, его сейчас призвали в армию. Он был на строительстве тех же укреплений, что и Маркуша, но его не видел. Рассказывает, что копали противотанковые рвы, как вдруг приказ все бросить и срочно возвращаться в Ленинград. Это 80 км пешком, их несколько раз бомбили. Но что я хочу сказать, недели не прошло, как захожу в общежитие и меня дожидается конверт из управления по делам культуры. Я совсем забыла, что подала документы на трудоустройство. А мне пришел положительный ответ. Организуется национальный узбекский цирк, нужен аккомпаниатор. Между прочим, это сразу дает II категорию, а у меня до сих пор была студенческая, практически как у иждевенцев. Работа легкая, я уже приступила. Репертуар педагогический. Заринов говорит: играй, чтоб у меня во рту рахат лукум был. И дал кусочек. На представлениях, конечно, будет оркестр, но разучивают под рояль. Или перед ранеными выступать, тоже под рояль. Здесь есть знаменитая семья цирковых акробатов Зариновых, три поколения под куполом цирка. Младшему семь, про него говорят, что он родился в опилках, это значит на арене. Их аттракцион называется: “Арена ХХ века”. Они работают непривязанные. Сам Карим Заринов однажды во время выступления сорвался со страшной высоты. Поднялся, повторил номер, и только тогда увезли в больницу. Но это еще не все, главное я приберегла на конец. Если бы ты знал, кто напротив меня сидит. Возвращаюсь я с репетиции, а мне на улице говорят: у вас гости. И я как почувствовала что-то. Бегу. Прибегаю, смотрю, Марик. Ну, что я тебе могу сказать, ты и сам все понимаешь. Похудел, кожа да кости, с палочкой. У него третья стадия дистрофии. Но это все пройдет. Как в песне Сольвейг: “Зима пройдет и весна промелькнет”. В дороге он заболел брюшняком, его сняли с поезда. Тысяча и одна ночь кошмаров. Но к ленинградцам отношение хорошее. Когда они Ладожское озеро переехали, им сразу выдали по буханке хлеба и куску сала. Некоторые не выдерживали, набрасывались, а нельзя. Кровавый понос, и человек умирал. Маркуша по крошечному кусочку себе отрезал. Первое, что я спросила, не знает ли он что-нибудь о Юлике. Антонину Васильевну как-то раз он встретил, но давно, в октябре. Юлик ей письмо прислал с фронта. Маркуша потом еще раз специально к ней заходил, но двери были заколочены. В Ленинграде сейчас много квартир стоит таким образом, целые дома. Люди в эвакуации. Маркуша считает, что отсутствие известий самое лучшее известие. Точно-в-точь как моя хозяйка. От него тебе большой привет. Увидишь мамочку, передай ей, что у меня все хорошо, чтоб она не волновалась, ей вредно. Ваши Лиля и Марик».