Леонид Гиршович - Арена XX

«Сумасшедший, – говорил себе Васильевский. – Ты во власти чужого безумия». (А так, можно подумать, он не был во власти чужого безумия. Но со всеми вместе это ничего, не обидно. А порознь почему-то тяжко.)

Чтоб не потерять лицо, Родион Родионович еще по инерции тяжело дышал, но было ясно: укрощение состоялось.

– Уже остыл, – сказал Николай Иванович почти нежно, имея в виду налитый чай. (У Родиона Родионовича руки ходили ходуном.) – Вы непростой человек, Родион Родионович, из добротного материала. Помните костюм, в котором вы приезжали в Берлин прошлым летом? Вы человек сильный, в чем я имел неосторожность убедиться. Не робкого десятка, в чем я тоже мог убедиться. Не сомневаюсь, будь у вас на самом деле пистолет, у вас бы не дрогнула рука. (Трус, обуявший руки Васильевского, никак не утихал.) Вы даже не побоялись жениться на красавице. Представляю себе, какой груз сомнений лежит у вас на сердце. Единственная отрада – ангелочек. Так ведь не такой уж он и ангелочек: животных мучает, мух казнит, одним словом, растет садист. Что это, достойная вас смена? А каково производить фильмы в стране, где уже пятнадцать лет правит Пугачев! Я, Родион Родионович, вас уважаю. Другой бы на вашем месте давно запил. У вас крутой нрав, но крутой нрав мужчине не в укор. Вы сильная личность, вы не Трауэр.

Берг умолк и разглядывал Васильевского не как противника, с которым предстояло сразиться, – оценивающе, а как противника побежденного, как разглядывают приобретенную вещь: тоже оценивающим взглядом, но уже в ее пользу, не приуменьшая ее достоинств и соответственно не занижая ее стоимости, как то было, пока шла торговля. Скорее он даже любовался сделанным приобретением, да еще по сходной цене.

– Объясните мне только, зачем вы это сделали? Замуровать человека заживо – это от отчаяния. Не могу поверить, что вы экспрессионист, работающий в живом материале, как я называю людей, одаренных садическими наклонностями. Все было бы скрыто от ваших глаз, все происходило бы за закрытыми дверями. А насладиться, призвав на помощь воображение, можно и с меньшим риском. Не думайте, что я буду мстить. Я злопамятен, но не мстителен. Ответьте мне только, во имя чего?

– Провокация… Я был уверен, что это чья-то провокация. А так… я вас никогда не видел. Иначе я был бы обвинен в недонесении.

– Ну и донесли бы.

– Тогда я был бы обвинен в попытке очернить образ героя-комсомольца с целью срыва работы над фильмом. А это уже вредительство, сценарий фильма одобрен лично товарищем Сталиным.

– Красивый мат. Откровенность за откровенность. Хотите знать из первых рук, как Сын Человеческий воскрес? Ларчик просто открывался. Нажал ручку и вышел. Пусть ваша жена объяснит вам устройство французского замка.

– Чего вы хотите?

– Я мог бы судиться с Трауэром. Я не давал ему никакого права узурпировать мою личность. Он оклеветал меня в глазах истории, в глазах белого движения. Как по вашему, мос-гор-обл-нар и так далее суд под каким бы предлогом отклонил исковое ходатайство?

Васильевский молчал.

– На вас я и подавно не подам в суд за попытку меня мумифицировать. Сей могильный камень да будет положен во главу угла. Чего я хочу? По малому счету ничего. А по большому счету всего. Чтобы вы были в долгу у меня. Остави долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим.

В подтверждение своей непредсказуемости Берг дал залп по своим:

– Отличная идея: Пашенная вместо старца Приама.

– Кого? – не понял Васильевский.

Берг махнул рукой, – так машут рукой, удостоверившись, что собеседник – глухой маразматик с трехклассным образованием.

– Хорошо, говорю, придумано, – спел:

– И вы готовы прогнать отца с почетного места? – удивление Васильевского, как рана, в которой проглядывает кость: у него самого рос сын.

– Он совсем уже душою скорбный… Нет, послушайте! Хор в смирительных рубахах споет (поет): «Скорбит душа». Каково? Только представьте себе. Душевнобольные хором:

Вы кинематографический человек во втором поколении, а я оперный чердак во втором поколении. Берг. Тетраграмма и место обретения божественного глагола.

Васильевский отказывался понимать этого человека.

Людмила Фоминична услыхала пенье: чарующий баритон. Ей, подкравшейся к веранде, открылась мирная картина. Два друга, модель и подруга. Один, прохаживаясь, что-то говорит. Другой, подперев кулаком щеку, что-то слушает. Как Ахов и Махов, изобретатели. Тоже ругались. Хороший был фильм, сколько раз ходила. У Николая Ивановича его воскресная рубаха уже с духом. Если до завтра останется, надо будет сказать бабе Марфе, чтоб постирала.