Сергей Кумыш - Пиня

— Деньги принес?

— Да, сейчас, — Онищенко расстегнул две верхние пуговицы бушлата и достал из внутреннего кармана конверт, передал Пине.

— А в пакете что?

— Да это он мне с собой дал. Типа подарок. Шоколадка, сигареты.

— Давай посмотрим.

— Нет, — неожиданно и резко подал голос Гриша.

Пиня повернулся к нему, даже не нашелся, что сказать.

— Тебе сказали, это его подарок, его пакет, — продолжил Гриша. — Он вернулся, деньги тебе отдал. Что еще надо?

Онищенко поежился. Какое-то время все трое молчали. Потом Пиня сказал:

— Всем спасибо, все свободны.

Развернулся и ушел.

Гриша и Онищенко стояли и смотрели друг на друга. Гриша не знал, что сказать, и не понимал, имеет ли право спрашивать. Несколько раз он отводил глаза, смотрел в окно. Ему было трудно выдержать взгляд Онищенко, несмотря ни на что, остававшийся незамутненным. Было и кое-что новое. Онищенко выглядел гораздо более спокойным, чем двенадцать часов назад, чем все те несколько месяцев, что Гриша знал его. У Онищенко появилась тайна, он сам стал тайной (может, всегда и был?). Он ее не прячет, просто не показывает. И никому не покажет. Вот Онищенко, здесь. И вот его тайна. Бери ее, верти в руках, рассматривай. Ты все равно ничего не поймешь, не узнаешь. Никаких замков и секретных дверей. Просто тебе она недоступна.

Никто не знает и не узнает, что там на самом деле произошло.

— Послушай, малой, — начал Гриша и замолчал. Слова давались с трудом.

— Все нормально, — сказал Онищенко.

Гриша снова посмотрел в окно, на казармы, застывшие в морозном воздухе вокруг плаца. Над штабом висел флаг; не развевался, не трепыхался, а тоже застыл, свесившись вниз.

— Малой, ты у меня в наряде в каком цехе стоишь?

— В мойке, — ответил Онищенко.

— Ну что, займемся делами?

— Да.

— Тогда вперед.

Они вместе прошли через зал, а потом разошлись в разные стороны, не сказав больше ни слова.

Пиня наконец понял, что именно почувствовал помимо ярости. Точнее, понял он сразу, но отказывался признать. Если подавить безымянную эмоцию, потом и не вспомнишь, что это было.

И все-таки. Это был страх. Он щекотал изнутри, как маленький паук; перебирал лапками, ища выхода наружу. Хуже всего было то, что Пиня понимал: бояться вроде бы нечего. А страх против воли спутывал мысли, забивал дыхательные пути, давил на плечи.

Как будто опустошение и паника, которые должен был испытывать Онищенко, передались ему. Ведь именно это его насторожило: в глазах Онищенко не было ощущения непреходящей опасности. Парень был спокоен. Подойдя к ним, он доложился Грише, почти не смотрел в Пинину сторону. Отвечал неохотно. Вежливо, но при этом так, как будто делает Пине одолжение. Как будто Пиня — нежелательный, но в целом безвредный свидетель.

Гриша тоже. То, как он вдруг заговорил. Что это, желание самоутвердиться? Или, может быть, проснувшаяся совесть, попытка извиниться перед Онищенко, ничего впрямую не говоря? Неважно. Важно другое. В обоих в тот момент отсутствовал страх. Пытаться проучить тех, кто тебя не боится, — в этом нет никакого смысла. Пиня может делать все что угодно, и все вокруг будут думать, что он неправ. Что это злоба, месть, но не более того. А ведь каждое его слово, каждый поступок до этого имели вес, влияли на остальных.

Оставить их в покое — значит лишить покоя себя. Сделать что-то с ними — значит выставить себя идиотом. И как тут быть, совершенно непонятно.

Когда пацаны из другой роты свели его с педиком, когда Пиня впервые отправил к нему бойца, все было иначе, именно так, как Пиня себе представлял. Парень из его взвода, тихий и безотказный. Покорный. Когда он вернулся с утра, Пиня сразу же, по глазам, понял: что-то произошло. Он не стал уточнять, что именно, да ему и не хотелось. У парня был обескураженный, пристыженный вид.

И тогда, в тот раз, Пиня знал, как действовать. Он попытался успокоить бойца, но был немногословен, чтобы подчеркнуть: по его мнению, ничего особенного не случилось, говорить толком не о чем. Убеждал, убеждал парня, что все в порядке. Убеждал, пока тот наконец не поверил. Или сделал вид, что поверил, но было уже неважно. Он никому ничего не скажет. Он справится благодаря Пине.

Пиня вспомнил про конверт. Хоть что-то оставалось неизменным. Он сунул руку в карман штанов, нащупал сложенную бумажку. Решил пересчитать деньги. Это его успокоит.

Конверт был запечатан. Поначалу Пиня даже не обратил внимания на подозрительно легкий вес «письма». Видимо, внутри крупные купюры, а их много быть и не может. Он повернулся в сторону окна, приподнял конверт на уровень глаз. И не поверил в то, что увидел. Внутри ничего не было. Пиня надорвал край, заглянул внутрь. Пусто.