Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]

После чего И. К., тоже поулыбавшись, ушел, а я понял,

ЧТО ОПЯТЬ ХОЧУ ЖИТЬ НА ОЗЕРЕ.

У меня такое всегда бывает, когда начинает тошнить от этого дерьмового мира, в котором бабульки поминают усопших подруг доброй дорожкой кокаина, а кофейным столиком жаждет выступить муж хозяйки дома, пусть даже все это ни что иное, как случайно выловленные в окружающем пространстве метафоры, но метафора ведь зеркало жизни, а значит — жизнь эта

ДЕРЬМО!

Вот потому–то и хочется жить на озере, что я, кстати, уже трижды проделывал в своей жизни.

Только очень давно.

Первый раз — летом перед выпускным классом.

Второй — в самом начале лета того замечательного года, когда хипповал и потерял девственность.

Был еще третий раз, только чуть позже, во времена ухаживания за будущей второй женой, но тоже, естественно, летом. [25] Соответственно, часть июля 1970‑го, конец июня — начало июля 1972‑го и первая половина июля 1975‑го годов.

Я ВООБЩЕ ЛЮБЛЮ ЛЕТО И ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ ЗИМУ.

Зима — время демонов, особенно январь, это вообще пароксизм энергетической смерти, наверное, поэтому мои тритоны и погибли (предположим) именно в январе, не дожив до лета,когда я мог пересадить их в какую–нибудь баночку и выпустить в любое небольшое озерцо, речушку, ручеек или канавку, чтобы они, вильнув своими странными, полудраконьими хвостиками, навсегда покинули этот сумасбродный человеческий ад, который больше в нас, чем ВНЕ, ад я ношу в своей душе,как написал в своей повести «Какими мы были» писатель, по какой–то незапрограммированной случайности имеющий те же, что и я, фамилию, и имя:

Андрей Матвеев , хотя не исключено, что это действительно был я сам.

Только много–много лет назад.

Когда руины были еще даже не обветшавшими зданиями, а никакой памяти просто не существовало, потому что прошлое еще только собиралось им стать, а вот что касается ада, то могу сказать вполне объективно — сейчас мне намного лучше знакомо это ощущение спуска в преисподнюю по замшелым, склизким, темным и покатым ступеням, когда с каждым дальнейшим шагом ты все больше и больше погружаешься в невыносимо давящий на душу туман, а скалящие зубы и при этом гнусно хихикающие демоны пытаются взгромоздиться тебе на плечи, расцарапать в кровь шею, добраться до сонной артерии и перекусить ее так, чтобы никто и никогда не смог уже зашить.

Именно эти демоны выскочили несколько лет назад в романе «Ремонт человеков».

«Демоны разрывают меня изнутри.

Там горячо, я чувствую, как они шевелятся и дышат.

Как царапаются коготками на своих мохнатых лапках.

Как начинают кровоточить мои легкие и желудок, печень, почки и — естественно — сердце.

Демоны хихикают.

Интересно, это только со мной или в каждом, идущем рядом, живут такие же?

Или просто похожие?

У каждого должны быть свои, мы ими не делимся, мы их холим, нежим.

Лелеем и пестуем.

Мы их обожаем, потому что жизни без них нет, это плата за жизнь, это то, что мы всегда несем с собой.

Наверное, обычно они спят. До поры, до времени.

Пока не прокричит петух, пока не прокукует кукушка.

Пока не зазвенит пресловутый третий звонок, после которого — их выход.

И ты понимаешь, что тебе больше некуда идти.»

Только вот то, что идти некуда — это неправда, в таких случаях путь остается один:

НА ОЗЕРО!

Хотя бы на тот же Аракуль, притаившийся почти на границе Свердловской и Челябинской областей, у подножия горы Шехан.

Дорога от станции с таким же, что и у озера, названием, идет типичным уральским смешанным лесом: березы, пихты, сосны, осины, ели, все это вперемежку, все это перекручено и переверчено, и идти надо не один километр, и не два, то ли пять, то ли восемь, а может, что и все девять, но чем дальше от станции, чем глубже в лесную чащу, тем чище и влажнее становится воздух, тем обостреннее воспринимается все, что вокруг — нависшие кроны деревьев, толстые переплетения корней под ногами, восторженный утренний ор птиц, именно что ор, а не хор, никакой согласованности, просто — то слева, то справа, то сзади, то где–то спереди раздаются отдельные вскрики, переходящие в трели, а небо становится все выше и выше, и солнце начинает припекать, и вот тогда, уже почти отмахав эти то ли пять, то ли восемь, а может, что и все девять километров, из–за какого–то очередного поворота вдруг блестящим лезвием бьет в глаза серебристо–синяя с черными подпалинами линия воды и внезапно наваливается тишина.