Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]

чуть повыше, буковками уже черненькими и помельче

«мир художника».

Я знал, что это издание готовилось, спонсировал его (как сейчас принято говорить) один мой знакомый, умудрившийся собрать и большую коллекцию Мишиных работ, за что Бог явно воздаст ему, когда придет для этого время, но чтобы купить это издание себе — о таком не могло быть и речи.

Но неделю или две спустя я вдруг встретил Мишу Шаевича и сказал:

— Да, я тут альбом ваш видел!

— Угу! — ответил М. Ш.

— Дорогой какой!

— Да! — сказал Миша.

— Я себе такой никогда не смогу купить!

— Я тебе подарю! — о чем–то подумав, сказал великий художник и добавил: — Напомни мне свой телефон, я тебе позвоню и подарю!

Я напомнил ему свой телефон, но Миша все никак не звонил, да я и знал, что он навряд ли мне позвонит — человек уже пожилой и занятой, до меня ли ему?

Тут подошел день рождения дочери и я поехал в город за какими–то покупками. И встретил вдруг Брусиловского.

Случайно.

Действительно — абсолютно случайно!

Мы разговаривали об осени, об издателях и об авторских правах, о том, что у моей дочери сегодня день рождения, и тут я вдруг сказал:

— А вы мне подарок обещали!

— Он дома! — ответил Миша.

— Я могу с вами сходить! — совсем уж нагло выпалил я, и тогда вдруг М. Ш. сказал:

— ПОШЛИ!

Когда же я вернулся домой, то пошел к себе в кабинет, сел в уютное и очень удобное кресло, положив на большой, длинный, черный стол толстющий альбом Миши Брусиловского, в пятьсот с чем–то страниц, ну, если и не совсем такой, что приснился мне лет тридцать назад, то почти такой и даже —

ЛУЧШЕ, НАМНОГО ЛУЧШЕ!

И мне вдруг отчаянно захотелось позвонить на тот свет Сергею и сказать, что наши с ним сны сбылись.

Как его, так и мой.

Все, как положено — альбом издан на двух языках, множество картин напечатаны с фрагментами.

Будто «Галерея Питти» или «Музеи Ватикана».

Только вот нужного телефонного номера у меня в записной книжке не обнаружилось.

Будем считать — пока.

У меня есть друг.

Точнее говоря, приятель.

Еще точнее — знакомый.

Хотя может быть, все–таки друг?

Я о нем случайно упоминал, много страниц назад.

Но вообще–то не случайно, к слову.

Этот мой друг (приятель, знакомый) существо редкой породы — человек читающий.

HOMO LEGENS.

Живет он в Стамбуле и по национальности — самый настоящий турок.

А зовут его для слуха русского человека очень смешно:

БАРАН.

Хорошо, что он не знает русского, а только турецкий (естественно), английский и французский.

Потому что читающий турок Баран — это даже не просто смешно, это уже какой–то водевиль XVIII века.

Мы познакомились с ним в затрапезном отеле, что стоит прямо на берегу Эгейского моря, в уютной и очень красивой бухте Бодрумского полуострова, куда мы с дочерью выбрались всего–то на восемь дней, и где Баран проводил каникулы, работая заодно аниматором, что освобождало его от платы как за койку, так и за еду — все это просто вычитали из зарплаты.

Когда мы познакомились, то он читал по–французски Селина,

«ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ НОЧИ».

— Селин, — сказал я ему по–английски, — Луи — Фердинанд Селин…

Он так странно посмотрел на меня и поинтересовался, кто же такой этот русский, что не пьет с утра водку в баре и знает о том, что был такой писатель — Селин.

— Писатель… — ответил я, понимая, что ответ этот звучит как–то фальшиво на фоне темнеющего в направлении горизонта волшебного греческого острова Кос.

Не ответ даже: моветонное проявление мании величии, как написал мне не так давно один из литературных знакомых — книги пишутся для того, чтобы ими хвастаться.

Хотя все это херня!

Настоящие книги пишутся для другого.

И в те восемь дней на побережье Эгейского моря мы с Бараном отводили душу, обсуждая совсем иные, настящие книги.

— Вот ты читал… — спрашивал он, развлекая, как и положено аниматору, мою дочь и группу еще таких же, разморенных бодрумским солнцем и ошалевших от божественной теплоты сентябрьского моря разноязыких отдыхающих, игрой в боча, победителем в которой всегда оказывался коренастый, плотный, рыжеволосый и веснушчатый англичанин в возрасте.

И дальше назывались имена.

От Сэлинджера до Фолкнера.

От Набокова до Джойса.