Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]

От Пруста до Маркеса и Воннегута.

Читающий турок Баран схватился за меня, как за спасательный круг или — за соломинку.

Ему хотелось говорить о книгах, которые он прочитал и которые — еще — только должен прочитать.

Книги как свидетельство того, что ты принадлежишь к уже исчезающему виду двуногих.

Имена классические (смотри выше) и — modernили contemporary writers, тут каждый может подставить что–то свое.

Я так много не говорил о литературе с тех, пожалуй, лет, когда познакомился с Сергеем.

С самого начала семидесятых.

Когда если ты не читал (предположим) Маркеса, то девушка могла тебе и не дать.

Между прочим, тогда на день рождения девушки дарили книги: та самая моя подруга, которую я лишил девственности в жарком июльском перелеске, преподнесла на мои восемнадцать «Сто лет одиночества», той книги давно уже нет — то ли кто–то зачитал, то ли осталась у одной из бывших жен.

На днях, пытаясь уснуть — классической бессонницей я не страдаю, но засыпаю поздно, не раньше двух, перед этим долго развлекаясь т. н. заппингом — бессмысленным переключением телевизора с канала на канал, так вот, на днях, пытаясь уснуть, я наткнулся по одному из каналов на какой–то концерт, в котором выступала и группа БИ‑2. Я смотрел на все это сквозь дрему, но когда Лева Би‑2 вышел на авансцену и запел про то, что «Полковнику никто не пишет», вдруг открыл глаза, встал и пошел в кабинет. Достал с полки старый том Маркеса, еще из «Мастеров современной прозы» и решил перелистать. Даже не про того самого полковника Аурелиано Буэндиа, который «стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед…», а другого, того, что «открыл жестяную банку и обнаружил, что кофе осталось не больше чайной ложечки….», просто

ПОЛКОВНИКА,

сказавшего, как мне порою кажется, одну из главных фраз во всей литературе покойного ХХ века.

После взвинченного и отчаянного вопроса жены «— Скажи, что мы будем есть?» идут следующие строки:

«Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет — ровно семьдесят пять лет, минута в минуту, — чтобы дожить до этого мгновения. И он почувствовал себя непобедимым, когда четко и ясно сказал:

— Дерьмо.» [21] Цитируется по изданию 1979 года, перевод Ю. Ванникова.

Я закрыл книгу, погасил в кабинете свет и снова пошел спать.

И уснул.

Наверное, мне должны были сниться книги и друзья, которые мне их приносили. Книги ведь не покупали — их доставали, их дарили, их давали почитать. Они возникали из небытия и туда же уходили, чтобы потом, когда возникнет необходимость, возникнуть случайно вновь, в тот самый момент, когда это крайне важно и что–то может изменить в твоей жизни, потому что то было время, когда книги действительно именно таким образом влияли на судьбу, не учили, не развлекали, не обогащали, они

ПРОСТО ДАВАЛИ ВЕКТОР.

Мне должен был сниться тот же Сергей, что открыл мне множество американцев, до сих пор не могу понять, откуда этот недоучившийся медик, вначале долго пребывающий в академке, а потом начавший работать на киностудии грузчиком, выкапывал все эти странные издания странных авторов, рассказы и романы Джона Чивера, какого–то Вэнса Бурджейли, а еще сборники американской прозы, выпускаемой все тем же московским «Прогрессом», да еще издательством «Молодая гвардия», с иллюстрациями Юрия Селиверстова [22] «Гон спозаранку» и «Богова делянка». Вообще–то известным для всех нас это имя стало после выхода «Колыбели для кошки» Воннегута и двухтомника Акутагавы в его же оформлении. .

Мне должен был сниться мой друг Аркадий Бурштейн, проживающий ныне в маленьком израильском городишке Цуран, что совсем рядом с курортным городком Нетанией, где частенько что–то взрывают, о чем Аркадий уже даже не сообщает — знает, что и так это покажут у нас в новостях.

А тогда он тоже приносил мне книги, но другие. Самиздатовские папки с Солженицыным, Оруэллом, Стругацкими. С «Лолитой» Набокова.

Я до сих пор помню тот вечер, когда он позвонил и сказал, что надо встретиться.

Оказалось — надо было срочно отдать ему одни фотокопии, чтобы он их сжег.

Это был «Август четырнадцатого». За ним могли прийти.

А заодно — и за Бурштейном.

Фотокопии полыхали в большом старом тазу, на пустыре возле его дома. [23] Из письма Бурштейна после прочтения этого меморуинга: «…с фотокопиями все было не так, а еще более по кафкиански. Это случилось осенью, жгли листву на улицах, в парках и аллеях. И я ходил по городу и искал такой костер. И нашел — там, где ул. Малышева у стадиона поворачивает налево и уводит к церкви. Там было что–то вроде небольшого парка, аллеи тянулись вдоль забора, за которым были мебельная фабрика и тюрьма. И в аллеях горели кучи листвы. И я начал жечь там это фотопленки. А они никак не загорались, т. к. в то время уже делали фотопленку на несгораемой основе. И я выгреб их из костра. Не помню, что я с ними в конечном счете сделал, то ли закопал, то ли выбросил — обугленные — в мусорный бак. Но помню чувство страха, испытанное в тот день. Спасибо, что напомнил мне эту историю.» Сейчас там все застроено. Между прочим, там стоит и здание прокуратуры. Так вот, именно на том месте и горел Солженицын.