Евгения Сафонова: Шёпот листьев в больничном саду

— Ну что ж, порядочек, — бодро произнёс Вольдемар и повернулся к медсёстрам. — Поставьте ещё зофран, двадцать четыре миллиграмма…

Я почти не вслушивалась в слова: предпочла вглядеться в его лицо. Сегодня весёлость врача казалась мне немного наигранной.

И тут пришибленность медсестёр и ночные крики встали на свои места.

— Что, Александра? — заметив мой взгляд, спросил Вольдемар.

— Владимир Алексеевич… — я замялась, — ночью что, кто-то…

Продолжение фразы застряло в горле.

Какое-то время врач молча смотрел на меня. Потом опустил взгляд.

— Мариночка, — тихо сказал он. — Сердце не выдержало. — Врач вздохнул. — Сейчас разбираются там…

Я вспомнила голубой платочек, томик Ахматовой и слёзы на щеках.

А сейчас вдруг оказалось, что тогда я видела Марину в последний раз.

Мне показалось, что из-под меня выдернули кровать: пока я ещё зависла в прежнем положении, но вот-вот рухну куда-то вниз.

Марине было всего двадцать пять.

— …так что заведующая отделением скорректировала всем лечение, — я вновь услышала голос Вольдемара. — Если всё пойдёт нормально, то это твой последний высокодозный курс.

— Последний? — я не поверила своим ушам. — Вы же говорили, будет семь!

— У тебя ремиссия, Александра. А после Марины мы не хотим рисковать, — врач решительно черкнул что-то в своей папке. — Было семь, станет пять. А дальше… будем посмотреть.

Когда он ушёл, я всё ещё лежала, тупо глядя на светло-зелёную стену.

Смерть всё время была рядом. Я понимала это. Каждый день где-то в этой больнице умирали люди.

Но все они умирали где-то далеко. Не так. Не так, что ты лежал с человеком в одной палате, а потом его вдруг не стало.

И, наверное, в этот момент я впервые действительно поняла, что могу умереть.

Скоро пришли родители.

Во время их визитов я ощущала себя бабочкой в банке. Со сломанными крыльями. Потому что могла только ползать.

Одна стена моего блока представляла собой огромное окно, не то стеклянное, не то пластиковое — через него мы и общались.

В пластике было два небольших отверстия, прикрытых огромными резиновыми перчатками. Сидя в маленькой комнатке, промежуточной между больничным коридором и моей палатой, родители могли сунуть руки в эти перчатки и прикоснуться ко мне. Ещё было специальное окошко, через которое передавали еду и вещи.

Вот и все доступные радости.

В общем, лежать в обычной палате мне нравилось куда больше, чем в блоке. Те, кого переводили сюда, зачастую не возвращались обратно.

— …нам сказали про Марину, — в маминых глазах стояли слёзы. — Ужас какой! Девочка же совсем! Как же муж её теперь…

Я не удивлялась, что маме это сказали. Она подружилась, казалось, со всеми врачами и медсёстрами в отделении. За чаем они пили мамины конфеты; выходя из больницы, красились мамиными помадами и душились мамиными духами. А на праздники Вольдемар получал от неё толстенький конверт. Врач никогда ничего не просил — но конверты брал. Мы не были богатой семьёй, но раз в два-три месяца родители находили десять-пятнадцать тысяч для очередного подношения.

Мама считала, что такими подарками уменьшает шансы на всякие врачебные ошибки. Таких, как заражённая гепатитом кровь, которую влили десяти больным, когда я только поступила. Тогда мне повезло, но не факт, что подобного больше не повторится. И это в одной из лучших больниц Москвы: нам крупно повезло, что мне выделили квоту на лечение здесь.

— …Машка про тебя спрашивала, — продолжала тараторить мама, — ты ей позвони вечером, она так волнуется! И Лёля с Лесей тут заходили…

— Как мило с их стороны, — пробормотала я.

Папа не вмешивался в разговор: просто смотрел на меня, улыбался и держал за руку. Сейчас меня ещё не раздражало прикосновение резины к коже — воспоминания о настоящих касаниях были слишком свежи — но я знала, что через неделю-другую начнёт.

— …а ещё Пашина мама о тебе спрашивала, — закончила мама.

Я поперхнулась воздухом.

— Вот уж нежданчик, — прохрипела я потом.

— Он-то сам чего? — спросила мама — с деликатностью человека, который собирается покопаться в чьей-то открытой ране. — Не объявлялся?

— Нет.

— Вот гад-то! А год назад я на него смотрела и думала…

— Лен, хватит тебе, — оборвал её отец. — Всё уже прошло и быльём поросло. Сашка и не переживает уже, — резиновая перчатка ободряюще сжала мою ладонь. — Правда, Саш?

Я только кивнула.

— Ничего, выйдешь отсюда — найдёшь себе другого! — решительно произнесла мама. — Это даже хорошо, что так случилось. А если бы поженились уже? Или если б нас не было? Осталась бы одна совсем…