Михаил Попов: Колыбель

— Поня–атно!

— Конечно, понятно, любовная геометрия везде одинакова. Мы с нею часто ссорились, и всегда казалось, что окончательно.

— И манит страсть к разрывам.

— И опять ты прав.

— Это Пастернак.

— Наш курс послали на картошку. Там мы в очередной раз поссорились. Она — и для того, чтобы потрепать мне нервы, и просто по устройству характера — легонько пофлиртовывала туда–сюда. Друг вызвался поговорить с ней, вроде как видя мои страдания.

— Опять все понятно.

— Да я и не собирался тебя поражать необычностью сюжета. Его сила в его банальности. Друг не удержался. И как–то в роще неподалеку от нашего барака, возвращаясь с поля, в общем…

— Можете дальше не бередить, сразу мораль.

— Я не сразу узнал об этом. Но узнал. Не от него, но он признался. Проклинал себя, и было видно, что искренне. Я чуть не свихнулся, понятно, не ел месяц, нарушение мозгового кровообращения и так далее. Мы с ней расстались. Любовь не прошла, но быть вместе было невозможно.

— Мораль, мораль, дядя Саша!

— Друг потом воцерковился. Святее святых сделался. И вот я что думаю: он вымолил себе прощение. Искренне, как ты говоришь, раскаялся, совершенно искренне, и среди прочих своих грехов снял и этот.

— Ну да. Если раскаялся, искренне раскаялся…

— А я?

— В смысле?

— Он раскаялся, но мне–то все равно больно. Моя жизнь все равно уничтожена. Мне что делать? Просить о прощении? За что? Я был виноват только в том, что любил слишком сильно. Но Бог есть любовь, сам говорил.

— Не я это говорил, не только я.

— Не отвиливай, Денис. Только не надо мне сейчас про то, что я плачу за грехи предков, или про то, что на свете много такого, что и не снилось нашим мудрецам.

— Ответ есть — и давно, и исчерпывающий.

— Какой?

— Тебе, как атеисту, не понять, как говорится, но попытайся. Ты ведь считаешь, что этим вот миром, в котором мы сейчас с тобой на раздолбанном, довоенном еще, наверно японском, катере везем в отдаленный тропический отель кока–колу и прочую ерунду, все исчерпывается, никакого другого мира нет.

— Его и правда нет.

— Так вот если так, то и ответа на твой вопрос нет. Если не допускать мысли о том, что есть мир иной, где и будет выдано каждому по заслугам, все, каждое действие, будет взвешено, все происходящее здесь всегда будет казаться кровавым, тупым абсурдом. Хоть в Чертанове, хоть на экваторе.

— Так и знал, все сведется к тому, что ты ничего не смеешь требовать здесь, даже справедливости, живи, томись, терпи, потом, когда уже умрешь, тебе заплатят. Не заплатят! Нету там ничего!

— Есть, есть, дядя Саша. Ты знаешь, я однажды смотрю в телевизор, фильм про Освенцим или Майданек, а там бульдозер ковшом сваливает в яму худые, вялые человеческие трупы, и знаешь, какая у меня мысль сильно–сильно вдруг, отчетливо проступила?

— Какая еще при таком зрелище может быть мысль?

— А я понял: только если Он есть, все это может быть… ну, не оправдано, конечно, не то слово. Я хочу сказать, что у него никто, даже самый ничтожный, забитый под гусеницу издохший мозгляк забыт не будет. Ничто не окончательно, никакая здешняя несправедливость не неотменима. И тракторист, и тот, кто приказал трактористу, и тот, кого спихивают в яму, они все…

— Чего ты вскочил?

— Что это, дядя Саша?! Что вы молчите, дядя Саша?!

— Молись, Денис, молись. Молись, наш трактор приехал.

Денис осторожно открыл правый глаз. Левая часть лица была утоплена в песок, и он ее не чувствовал. Первое, что увидел, — тоже глаз. Дергающий веком, чтобы стряхнуть песчинки. Денис сообразил, что это глаз лежащего напарника.

— Кто это там? — спросил шепотом напарник, и стало понятно, что они не одни. Над ними кто–то высится. Высится и молчит. Угрожающе? Не понять, но все равно страшновато.

— Кто это? — спросил тоже шепотом Денис.

Дядя Саша в ответ вдруг то ли засмеялся, то ли зачихал, засыпая песком глаз напарника.

— Не знаю.

Высящаяся фигура издала несколько звуков и, судя по перемещению теней, села. Лежащие замерли. Обоих посетила одновременно одна и та же протестующая мысль: а, собственно, откуда этот страх–то? Я жив, мы оба живы, надо только разобраться, что это за человек, да и все.

Дядя Саша, подтянув левую ногу и оттолкнувшись правой рукой, сел. Денис, выждав пару секунд и убедившись, что ничего с напарником не случилось за это, сделал то же самое. И вот они в четыре глаза рассматривают сидящего перед ними на корточках большого, коричневого, по пояс голого дикаря. Что это дикарь, понятно и без дополнительных размышлений. Натуральный, кажется. На работающих под экзотику местных фолк–актеров они и в своем отеле, и в других заведениях островной линии насмотрелись.