Михаил Попов - Ларочка

— Я ведь и жениться могу.

Лариса чувствовала, что предательство дяди Ли проделало какую–то особенно большую пробоину в системе ее независимости, все силы, вся ирония, способность визжать и царапаться, и прочие полезные способности утекают в пробоину, и их неоткуда возобновить.

Но надо что–то придумать. Не может быть, чтобы не было выхода. Что, он ее изнасилует что ли? Подумав это, она краем глаза увидела сквозь дверной проем и коридор открытую дверь в спальню, спинку белой ампирной кровати, и ей стало совсем тошно. Тошно и свободно. Она встала, прошла на негнущихся ногах к сияющей чистотою мойке и хлестнула туда мутной водицей, остатками аравийского бальзама. Стоя нагнувшись над раковиной, она поняла, что у Шамарина к сожалению все сегодня получится. Она блюет ему в кухонную раковину как будто уже мстит за то надругательство, которое наверняка совершится.

Профессор спокойно разливал вино.

— Ничего страшного, возьму с ребенком.

Благородный, подумала Лариса, но подумала с отвращением. Вытерла рот затейливо вышитым кухонным полотенцем и, усевшись на место, сказала.

— А вас не смущает, что ребеночек будет еврейский.

Шамарин отхлебнул вина, и улыбнулся.

— Ты уверена?

Лариса громко гоготнула.

— Вы что не видели Рулика.

— Так ты гарантируешь?

Лариса глянула на него недоверчиво, чего это дяденька придуривается?

— Гарантирую.

— Ну, тогда у меня есть дополнительный повод для восхищения тобою.

— Не поняла.

Лариса взяла стакан и много отпила. Было вкусно, и это было жаль, хотелось в этот момент чего–то неприятного, грубого по отношению к себе со стороны окружающего мира.

— Дорогая, получается, что все те месяцы, что я тебя добиваюсь, у тебя был всего лишь один мужчина. Да ты, собственно, можешь идти под венец в фате.

— Да. — Сказала Лариса, и подумала — нет! А сын космонавта? То есть, ребеночек может быть не еврейский, а космический.

— А потом, — Шамарин улыбнулся, — я не антисемит. Только в данном случае это мое достоинство ни к чему.

По лицу Ларисы было видно, что ей трудно что либо понимать, но предстоящий насильник продолжил.

— Там на все семейство один еврей, «раковая шейка», а все остальные приемные, полуприемные, полуармяне, как Элеонора, полунезнаю кто. Первая жена академика помре, а сын, который привел Элеонору, где–то в бегах вне пределов с какой–то Варенькой, короче, такая тюря. Не забивай себе голову.

— А Нора?

— Что Нора? Ах, Нора, она жена Рауля. Они что, тебе не рассказали?

— Жена?

— Да.

— То есть, не сестра?

— Не сестра.

Шамарин откровенно веселился, время от времени трогая правую свою «сигару».

Ларисе стало значительно легче от этого известия. Хотя вопросы оставались.

— Но…

— Ну, они, как говорится, давно уже не живут с Раулем, но Нора–то успела стать членом семьи. Не выгонять же ее.

— Так не бывает.

— Бывает, Лара, это же Москва.

— Это мерзость.

— Это жизнь.

Шамарин говорил тихо и ласково. Он склонял девушку к неизбежному очень мягко, никакого насилия. Она ему нравилась. Сначала в нем говорил азарт успешного соблазнителя, который ни одной юбки не пропускает, и его очень злил ее прыжок из окна. Теперь желание навести порядок в сексуальных делах, наказать ослушницу, отступило на второй план. Девушка ему нравилась.

Было видно, что она не просто выпила и расслабилась. Ей чисто по–человечески стало как–то легче.

Она уже в сомнении — что делать дальше? Попробовать отбиваться, вырываться?

Нет, правда, сил, тихо начала она оправдываться перед собой.

Или все–таки опять обдурить урода, вырваться в чем мать родила на улицу, в темную, страшную ночь. Или хотя бы на площадку, орать, вопить…

А может просто закрыть морду подушкой и пусть шурует.

Кстати, а чемоданы?!

Она посмотрела на хозяина квартиры, он опять ей улыбнулся, как бы мысленно перебирая свои бородавки у себя на бровях и на губах. Он был совершенно недвусмыслен. Весь его облик говорил — пора. Сама же знаешь, — пора! В нем не было даже самодовольства, что отталкивало бы больше физической отвратности.

— А мои чемоданы?

— Что?

И тут раздался звонок в дверь. Лариса прыснула, ей показалось, что это многострадальные шмотки пришли ее спасать.

Вот тут лицо Шамарина сделалось ужасно. Гнев, а потом сразу же, через унизительно краткий промежуток — ужас. Он вышел в прихожую. Послышался второй звонок, и тон его получился значительно более тревожный, чем у первого. Хозяин одним глазом косился в сторону двери, другим в сторону залетной птахи, которую, кажется, придется выпустить. Что за несчастье!