Евгений Гропянов - В Камчатку

— Я звал тебя, Мармон, не Мартиньяна отпевать, его без нас в землю опустили… Частокол для острога руби покрепче, не забудь бревна обсмолить, и комлем вверх, чтоб не погнил раньше времени…

«Дождусь через год приказного — и-их! Ивашка, не сносить тебе головы», — утешал себя Мармон, спускаясь на батах по реке Уйкоаль из Верхнего острога в свой, Нижний.

Как в воду глядел Мармон.

Новый приказчик Петриловский не успел и в ворота Верхнего острога въехать, как послал в избу Козыревского казаков: Ивашку за ребра и к нему, Петриловскому.

— Заговор! — потрясал он кулаками, пытаясь добиться признания вин своих от Козыревского, который, обеспамятев после батогов, лежал пластом на полу у ног Мармона. И Мармон, не скрывая наслаждения, бил носком сапога в бок Козыревского и, не чувствуя сопротивления молодого тела, приходил в ярость, он готов был прыгать по его спине, раздирая до мяса кровавые полосы, но Петриловский его удерживал.

— Где твоя рухлядь? — допытывался он, едва Козыревский открывал глаза. — Суда на свой кошит строил, есть рухлядишко… Заговор!

Козыревского били вновь.

— Так его! — вскрикивал, приплясывая, Мармон. — Так его!

— На царя поклеп возвел! На старое потянуло! Колесов вин твоих не нашел! Я их найду!

Разжигали угли, брали щипцами и прикладывали к спине. Козыревский корчился, не выдерживал и вопил так, что его крики были слышны чуть ли не во всем остроге.

— Безумствует Петриловский, — ворчали казаки. — Ах, Мармон, сучье племя, как не удавили его вместе с Чириковым да Липиным.

А Петриловский, не выпуская Ивана, не давал ему опомниться: боль помутила Иванов разум, веки будто чугунные, не могли открываться; если ему удавалось открыть глаза, он видел огонь, и жар этого огня холодом вонзался в его сердце, и все плыло… В такие минуты, опустошись на колени, заглядывал в его глаза Мармон.

— Он ничего не видит… Он тронулся…

— В каких амбарах его рухлядь, Мармон? — спрашивал Петриловский. — Ты говорил, он богат. Где амбары?

— Есть, клянусь, есть, — отвечал Мармон. — Поддайте угольку.

Вновь подносили угли.

Через несколько дней Козыревский назвал два амбара по речкам, где хранится его рухлядь. Когда амбары были погромлены, Петриловский заговорил о цареубийцах, и Козыревский понял, что живым ему не выйти, если он не сделает единственного шага.

— Я согласен, — сказал он, когда Петриловский, сидя на лавке, упершись руками в колени, отчего его плечи остро поднялись, рассматривал Ивана, обнаженного, с засыхающими ранами.

— В монахи, там тебе место. И забудь все. Молись… Грехов твоих на всех служивых хватит… Отпусти его.

Заплечных дел мастер помог Ивану встать и, поддерживая, вывел на волю.

Небо, радостное, плескалось над Козыревским, ветер, теплый, коснулся ласково его лица, травы приветливо зашумели, и тополя кивнули ему своими вершинами.

Петриловского вскоре изгнали и вместе с ним Мармона. Где они? Даже Большой Ветер не даст ответа.

Монах Игнатий Козыревский — лицо в Якутске известное: больно много о нем судачат по кабакам, в домах значительных о нем поговаривают с издевкой, а женщины плечами подергивают: космат и неприятен усмешкой. Да и вообще все ему неймется: за свой кошт ладит дощаники, гонит на север, ищет земли, в конце концов все у него летит прахом: дощаник раздавлен льдами, команде выплачены последние деньги; сидит без гроша; вдруг ударит в голову монастырь возводить — просчитается с казенными деньгами и попадет в кандалы; выпутается, докажет, что не крал, — вновь в почете. Да разве поймешь такую жизнь!

Он не отшучивался, если к нему недосуже липко приставали с расспросами: «Средство убиения человека есть злой язык. А я долго жить хочу».

Но вот с начала 1726 года о Козыревском забыли. Ловили другие новости. В Якутск зачастили нарочные. Они врывались в город с лихим ветром. Их ответы на вопрос: «А что?» — будоражили. Якутский воевода дальше гнал уже своих вестников, в Охотск, в Камчатку. Надвигалась на Якутск громадной лавиной Экспедиция, которую сам царь Петр I, перед тем как почить в бозе, благословил. Командовал Экспедицией сорокашестилетний Витус Беринг, чуть полноватый капитан первого ранга. Говорил Беринг по-русски неважно, характером обладал незлобивым. У Беринга было несколько помощников, молодых и способных офицеров. Мартын Шпанберг, европейский щеголь, жесткий в обращении со служивыми, хотя моряк, по всеобщему признанию, отменный. Лейтенант Алексей Чириков гораздо добрее, с сердцем. Службу он правил с рвением. Счастливым себя считал тот, кто попадал под его команду: матросов он жалел.