Евгений Гропянов - В Камчатку

Козыревский, худой, со впалыми желтыми щеками, постаревший, выглядел перед встречей с Берингом неважно, жалко, и Беринг, хотя и был на десять лет его старше, счастливо выигрывал. Это сразу же оценили слуги Беринга: они рассматривали монаха с нагловатостью, которая принята у слуг сильного и властного хозяина, перешептывались и, зажимая носы, будто им дурно от запаха явно староватой сутаны, отворачивали головы и прыскали в кулак.

Беринг, подтянутый, весь убранный — белая рубаха вместе с летним загаром придавали лицу легкость, штаны обтягивали толстые ноги, показывая их силу, — встретил Козыревского стоя, давая тем самым понять, что занят, дорожит временем и лишние разговоры просто не нужны. Однако, поглядев на худобу монаха, он предложил ему сесть. Как бы ни был он настроен против монаха, но сочувствие к явно больному человеку у капитана было всегда.

В руках Козыревского был сверток, и Беринг попросил положить его на стол.

— О тебе говорили много в Тобольске, — начал Беринг, — будто ты был там, где ни разу не видели флага иных держав, кроме России. Расскажи мне…

И Козыревский поведал Берингу все, о чем уже знает читатель.

— А главное, господин капитан первого ранга, вот здесь. — И Козыревский взял со стола сверток.

— Покажи.

— Велите расчистить стол.

— Эй, там! — крикнул Беринг. Вбежали слуги, недоуменные, растерянные (они никак не ожидали, что Беринг так долго будет разговаривать с худосочным монахом). — Убрать, — кивнул Беринг на стол, и с него осторожно сняли чернильный прибор, книги, кипу бумаги, секстан.

Козыревский развернул пакет, и Беринг увидел карту, которая называлась «Чертеж как Камчадальского носу, також и морским островам». Вся карта была исписана пояснениями как к восточному, так и к западному побережьям Камчадальской земли. Вниз от Камчатки текли острова, каждый поименованный. Беринг просил читать надписи.

— «Река прозвищем Козыревская. Сначала иноземцев в ясак призвал отец мой, Петр Козыревский». — Он не случайно выбрал именно первой надпись об отце: Камчатка с начала века осваивалась Козыревскими, и монах Игнатий сможет уберечь капитана Беринга от многих ненужных повторений тех неудач, которые он уже испытал.

Беринг слушал Игнатия. Его подчиняла непонятная сила, которая исходила от монаха.

— «На Авачине и в губе в прошлом 707 году на Аваче и в других местах ясашных сборщиков Афанасия Поповцева с товарищи побили. А в 708 на вылазках и на приступах многих служилых под острогами своими побили ж. А в 712 году Данилу Анциферова с товарищи всех побили». (Ах, Данила, ранила, как трудно жилось, ему, Ивашке, без тебя, сколько горя хлебнул от мздоимцев.)

Губа Авача… Ее надо поостеречься, подумал Беринг. Он сейчас не мог и предположить, что именно на берегу Авачинской губы ему предстоит основать город. Однако сейчас он твердо понял, что Авачу лучше не тревожить. Тем более, Петр в инструкции приказывал идти на норд. Но вот Матмай… Сколько разговоров он слышал об Апонии и Матмае с городами каменными, развитой торговлей — это сразу же за русскими морскими островами, которые населяют айны. И морские острова первым описал монах, худой и бледный (он болен, опасно болен, он пытается скрыть струпья, которые зудят на теле: Берингу знакома эта матросская болезнь, когда тело терзает истощение). Только сильный человек может спокойно и рассудительно так долго, сидя на одном месте, говорить, и говорить убежденно, скрывая зуд.

Настала самая неприятная минута, когда Беринг ощутил, что должен дать ответ на просьбу монаха. Он прошелся по комнате, разминая затекшие ноги. Что ответить?

— Я был на морских островах в 711 и 713 годах. Меня знают курильцы, — напомнил настойчиво Козыревский. — Я покажу Матмай.

— Я не отказываю тебе, — начал, помедлив, Беринг. — Но ты болен. Подправься. Я буду помнить о тебе.

— Я здоров. Несколько дней — и я смогу сидеть на лошади! — вскричал монах. («Как же так, — думал он в нервном ознобе, — я, Козыревский, не у дел, и господин капитан первого ранга против меня, и весь мир восстал против меня, и бог отвернулся».)

— Ты болен, — повторил Беринг, надавливая на слово «болен» и этим как бы заканчивая разговор. В нем начало подниматься раздражение: угасавшая было неприязнь возвернулась. Что хочет монах от него, капитана первого ранга, начальника Экспедиции, чье слово и милует и казнит? У монаха горят щеки, у него наверняка жар. — Где лекарь? Эй, слуги, лекаря!

— Не надо, я справлюсь. — Козыревский дышал тяжело, в груди свистело и поскрипывало, и теперь не надо было усилием воли скрывать болезнь: надеяться больше было не на что. — Я оставляю чертеж, он там нужнее.