Евгений Гропянов - В Камчатку

— Вернусь, — говорил он Трегубину, — подбери к тому времени своего верного человека, готовь с ним товар. В Камчатке первый торговый человек будешь.

— Давно присматриваюсь, Владимир Владимирович, — отвечал Трегубин, довольный, что сам Атласов пожаловал в его лавку. — Торговлишку надо расширять. Неспокойно только в тех местах…

— А я на что… Со мной не пропадешь. Дай срок, Трегубин, на тракте в Камчатку такую торговлю развернешь, озолотишься… А сам пойдешь — кто защитит…

— Верно, — поддакнул Трегубин.

— Где Васька твой? — поинтересовался Атласов.

— Под лошадь попал, — притворно-жалостливо вздохнул Трегубин.

— А это кто сидит?

— Приблудный… Несколько дней назад объявился. Посидит, грошик выпросит и уходит. Тихий…

— Ладно… Запомни, что сказал, и не болтай. Дело прибыльное, коль под моей охраной.

Атласов отошел от лавки на несколько шагов и услышал: «Атаман!» Обернулся. Перед ним стоял приблудный, в рубище, страшно худой. Пепельные волосы, схваченные на лбу бечевкой, спадали на плечи.

— Тебе чего? — недовольно спросил Атласов.

Приблудный, мелко перебирая пальцами, прикрыл рваной рубахой костлявую грудь.

— Не узнаешь? — дрожащим голосом произнес он.

Атласов, стараясь уловить знакомое, взглядом скользнул по изможденному загорелому телу: сквозь рубище чернели застарелые язвы. Хотел спросить неуверенно: «Худяк?», но отогнал — не он, чужой… Бродяга…

— Пошел вон! — Атласов недоволен: задержал нищий.

Человек покорно отступил, и руки, недоумевая, повисли, и он сгорбился, пряча глаза, наполненные слезами.

— Как зовут? — замявшись, спросил Атласов, желая поскорее отделаться от ненужного.

— Худяк…

Атласова будто обдали кипятком.

— Петька!? — вскрикнул он помимо своей воли.

Из лавки — испуганный — Трегубин:

— Кто? Кого?

Он увидел: медленно, с опаской, будто крадучись, Атласов приблизился к приблудному и протянул руку к его лицу — погладил, ощупывая, едва прикасаясь пальцами, и тот, всхлипнув, опустился на колени, будто сломался, и голова безвольно повисла на грудь, опечаленная. Атласов положил руки на его плечи и глядел затуманенно в сторону Трегубина, и не видел его, ибо плакал. Потом помог подняться и, придерживая, повел в свою избу, где хлопотливая Степанида давно приготовила кислые щи с гречневой кашей и кувшин острого кваса.

И не мог понять Трегубин, какое родство может связывать казачьего голову Атласова с оборванцем, которого он, Трегубин, едва не спровадил в казенку; и вспомнив, какие обиды он чинил проклятому нищему, похолодел и кинулся готовить товар для Атласова, причем самый лучший.

Худяк отмылся в баньке и смяк. Несколько дней он едва поднимался с лавки. Степанида поила Петьку крепким настоем трав и шиповника. Атласов появлялся под вечер, усталый, раздраженный, поэтому с Петькой толком и не мог поговорить.

— Не тревожь, — просила его Степанида и вздыхала, — тощой-то, ужас… Краше в гроб кладут… Фроська его богу душу отдала, — добавляла она, понизив голос до шепота.

— Откель явилось провиденье, — ворчал Атласов.

— Сердце чует, Володюшка, — горестно отвечала Степанида.

— Ты его не растравляй, — кивал Атласов в сторону спящего Худяка. — Он сам расскажет…

— А я молчу… Ни-ни… Что ты, — вздыхала Степанида. — Только жалко мне его.

— Намаялся, бедняга… А дела свои я подправлю… Но ты, женка, должна мне помочь.

— Как могу…

— Со мной не убоишься? (Видно, Атласов спрашивал не первый раз, поэтому Степанида отвечала тут же.)

— Страшно, Володюшка… далеко… Да и Ваню бросать…

— А чего бросать… Крепко на ноги поставлен, грех упасть… Пятидесятник по якутскому списку. Скоро отца перешибет…

— Дите ведь…

— Жениться хочет, а ты все — дите.

— Рано ему. Погулял бы…

— А сама как…

— Я баба… Да и ты уж один был такой. Сейчас девок много, выберет. Успеется.

— Так со мной иль с Ванькой?

— С тобой, Володюшка, куда иголка, туда и нитка.

— От люблю я тебя за это, Стеша, — обрадовался Атласов и, боясь вспугнуть Худяка, засмеялся.

Позже Худяк расскажет, как бежали они от анадырского приказчика, изверга и ханжи, которого и повесить мало: он пытался заставить Худяка подписать многие вины Атласова. Тот упрямился, говоря, что Атласов чист перед богом и что нет за ним никаких прегрешений… Многие муки терпел Худяк, и если бы не Ефросинья, кто знает, быть ли ему в живых. Явилась она к приказчику и выложила перед ним старую бумагу, стертую на сгибах (отыскала в вещичках отца Якова). Как прочитал ее приказчик, пообещал, что отпустит Худяка с миром, только чтоб в Якутске никаких челобитных не подавал… Ефросинья слово дала.