Януш Гловацкий - Из головы

А диктовать я любил и сейчас люблю — это сродни первой репетиции в театре. Слышна и видна ответная реакция, и подчас ты на ходу меняешь одни слова на другие либо переставляешь их в предложении. А если стыдно бывает продиктовать какую–то фразу, значит, она плохая, и я сразу ее выкидываю.

Но нам предстоял и третий разрыв, для матери самый болезненный — мой отъезд в Америку. Поначалу в Варшаве еще оставались Эва с Зузей, но потом они тоже улетели ко мне в Нью — Йорк. Отца за несколько лет до этого свела в могилу усердно леченная сигаретами астма. Мать все рвалась в Нью — Йорк помогать нам. Писала грустные письма и ни в какую не хотела понять, что наш Манхэттен не тот, что в фильмах Вуди Аллена. А дело было вовсе не в ней и не в нашем желании или нежелании ее приезда, просто в первые годы нам приходилось, стиснув зубы, учиться выживать, а еще экономить на всем, даже на поездках в метро. Мать не хотела сознавать ни того, что едва ходит из–за больных коленей, ни того, что ей уже восемьдесят, что у нее было кровоизлияние, небольшое, но как–никак инсульт. Со всем этим она не желала считаться и во что бы то ни стало хотела приехать помочь детям и привезти для Зузи детские книжки на польском языке. Она по–прежнему была стойким оловянным солдатиком, и ничего, что война отняла у нее родителей и все имущество, а коммунизм мордовал, принуждая жить в унижении, — ни то ни другое ее не сломило. До войны она занималась греблей в Студенческом спортивном обществе и на четверке с рулевым участвовала в чемпионате Польши. Когда я готовился к выпускным экзаменам, она брала напрокат спортивную двойку и катала меня по Висле. А много позже потихоньку, пешочком все ходила в бассейн во Дворце культуры, куда бы ее на порог не пустили, если б не сговор с врачихой. Вдвоем они подделывали дату ее рождения, а потом мать сама уже коньяком либо наборами шоколадных конфет подкупала начальство бассейна, и ей разрешали плавать с группами от каких–то там предприятий. Бассейн был необходим ей как воздух. Речь шла о том, чтоб не давать коленям окостенеть, чтобы ноги могли ее носить по Нью — Йорку. В конце концов она написала, что больше так не может, и приехала. Перед отъездом продав мою большую квартиру за пять тысяч долларов, как я ни умолял ее этого не делать. Но она обязательно хотела привезти нам баксы. Не верила, что когда–нибудь я вернусь, и, как заправский контрабандист, провезла «зеленые» под изготовленным на заказ (за двести долларов) парике.

Она была так возбуждена, что в самолете ничего не ела, зато наделала нам бутербродов с ветчиной. Хорошо, что в аэропорту тогда еще не крутились вынюхивающие провизию служебные собачки. И мать стала жить с нами, сперва в Вашингтон–хайтс, где было совсем неплохо, потому что в доме был лифт, а рядом с домом парк. А потом в крохотной квартирке в Ист — Виллидж, где было получше, но только для нас. Разумеется, она была счастлива, что живет с нами и может читать Зузе, но никак не могла взять в толк, почему мы так мучаем себя. Ей не хватало ее бассейна, зарядки по утрам, пани Зоси, которая готовила ей и убирала. Она все твердила: «Дети, почему вы не возвращаетесь?» Я тоже не всегда до конца понимал почему. Среди польских артистов в Нью — Йорке распространялась анкета–вопросник, так вот, Анджей Чечот [31] Анджей Чечот (р. 1933) — польский художник–карикатурист, режиссер анимационных фильмов. С 1982 г. живет в Нью — Йорке. ответил: «Я не возвращаюсь, потому что коллеги по цеху в Варшаве подняли бы меня на смех». Понятно, что это шутка, но не совсем. Как известно, проигравших нигде не жалуют, поэтому те, кто возвращается побежденным, всячески стараются забыть о своем поражении, взамен приписывая себе разные победы.

В Ист — Виллидж в Нижнем Манхэттене мать не чувствовала себя хорошо. Мы жили на пятом этаже без лифта, и для нее это было слишком высоко. Опять случился микроинсульт, который она пыталась скрыть от нас, изображая, что это просто грипп, но в конце концов призналась, презрительно называя кровоизлияние «небольшим ударчиком». Даунтаун, то есть Нижний Манхэттен, не самое лучшее место для пожилых людей. Это вам не Брайтон — Бич, то есть малая Одесса, где русские старушки греются на солнышке, подкармливают чаек или для моциона семенят по дощатой набережной вдоль океана. И долгим взглядом из–под чеховских зонтиков провожают отплывающие в Европу корабли.

Это здесь в начале своей эмиграции жил Исаак Зингер, как и они, смотрел из окна на океан и исчезающие за горизонтом пароходы. Отчаянно тосковал по Налевкам [32] Налевки — улица в еврейском районе Варшавы. и мечтал о возвращении, которое для него стало бы пагубным. Но так течет жизнь на обустроенном русской мафией Брайтон — Бич. На Манхэттене идут жестокие игры, и на стариков смотрят как на больных зверей в волчьей стае. Однажды у мамы вырвали сумку, как–то раз грозили ножом. Зузя предпочитала играть с подружками.