Януш Гловацкий - Из головы

Знакомый кинооператор рассказывал мне, что 11 сентября, когда первый самолет врезался в башню ВТЦ, он машинально включил камеру и все заснял, сидя у окна в закусочной «Хобокен», то есть в Нью — Джерси, на другом берегу реки Гудзон. А рядом с ним сидел мужчина спиной к окну и читал «Нью — Йорк таймс»; так вот, он видел совсем другое.

Вечерами для обретения душевного равновесия я заглядывал на огонек к студенткам в общежитие, которым тоже, надо признаться, порядком морочил голову. То говорил, чтоб они не писали о том, в чем не разбираются, то, подстрекаемый Си–эн–эн, «Солидарностью», Валенсой и Кищаком [25] Чеслав Кищак (р. 1930) — министр внутренних дел, генерал, отдавший в декабре 1981 г. приказ стрелять по бастующим шахтерам. , давал семнадцатилетним студенткам задание написать одноактную пьесу на тему: «Беседы с палачом» [26] Речь идет о книге Казимежа Мочарского (1907–1975) «Беседы с палачом», который в тюрьме вел беседы с нацистским преступником Юргеном Штроопом, ликвидировавшим варшавское гетто. . Так они с перепугу корябали что–то бессмысленное о пытках в Чили, и только одна привела меня в чувство, сочинив чудесный монолог девушки, которая спринцуется перед зеркалом, убивая сперматозоидов.

На ночных посиделках я расслаблялся в дискуссиях на тему, не был ли, случайно, Расин писателем получше Шекспира. Меня давно перестали удивлять осколки стекла или зеркалец, непременно лежавшие на каждом столе. И уже с трудом верилось, что в мой первый приход к студенткам на вопрос Ким из Флориды, не найдется ли у меня одного доллара, я высыпал из кармана немного мелочи, а у нее сделались квадратные глаза.

Тут мне хотелось бы сказать кое–что в свое оправдание. Приехав читать лекции, я не опасался никаких недоразумений, связанных с темой алкоголя. Поверьте, я с завязанными глазами мог по первому глотку отличить денатурат от очищенной политуры. А чистый, как слеза младенца, авиационный спирт — от одеколона «Дерби». Правда и то, что в моей стране такая осведомленность не была чем–то из ряда вон выходящим. Когда в парфюмерный магазин на Краковском Пшедместье вошли двое священнослужителей и попросили пятнадцать пузырьков «Березовой» от перхоти, продавщица не раздумывая сказала с добродушной усмешкой: «Вижу, готовится большой прием». Но в вопросах кокаина и втягивания его через нос с помощью свернутой в трубочку однодолларовой бумажки я был невинен как дитя. Хорошо еще, что я быстро учусь, и уже совсем скоро начал чувствовать себя в Беннингтоне как дома. Но нет, чтобы спокойно вести дискуссии о Ставрогине, свертывать трубочкой однодолларовые купюры и прилично зарабатывать, о чем почти каждый уважающий себя американский писатель только бы мечтал, — я пришел к выводу, что провинциальный писатель в провинциальном захолустье — это слишком. И, как три сестры в Москву, рвался в Нью — Йорк.

А что же насчет комплекса провинциала, который так мучил меня в Америке? И чувства неполноценности, которое каждый поляк, ну пусть почти каждый, привозит с собой в Нью — Йорк?

Ведь дело не только в том, что мы приезжаем из недостаточно цивилизованной, бедной страны, которая на протяжении долгого времени подвергалась насилию, а народ ее притеснялся. И не в плохом английском. Некоторые поляки по–английски говорят прекрасно, но это не помогает. Может, причина в одежде? В манере поведения? В своеобразном способе делать заказ в ресторане? В особой ментальности, наконец? Или в том, что нам свойственно смеяться над порядочностью? И мы ни на грош не верим обещаниям здешних политиков? А доверчивость принимаем за глупость? И вот постепенно чувство неполноценности вытесняет заносчивость. Мол, аборигены ничего не понимают, потому что мало им доставалось пинков под зад. Во всяком случае поляки в Нью — Йорке с места в карьер становятся больше поляками, чем у себя на родине. А «польский» район в Бруклине, то есть Гринпойнт, сильно напоминает Колюшки, и Колюшки те становятся бóльшими Колюшками в Нью — Йорке, чем настоящие под Лодзью. Бруклинские Колюшки — страшноваты и одновременно трогательны. На улицах масса старых, усталых женщин, которые жилы из себя тянут, чтоб выслать на родину несколько долларов. Пани Стася, к примеру, с улицы Кент, что неподалеку от Гринпойнт–авеню, со слезами на глазах показывала мне полное любви письмо от своей дочери, живущей в Кельце. «Любимая моя мамочка! Нас очень огорчило, что ты прихварываешь. Но возвращаться пока не спеши, потому что, во–первых, мы сдали твою квартиру, а во–вторых, нам нужно собрать еще тридцать тысяч долларов. Твои внучки Ядзя и Стася постоянно о тебе спрашивают и так быстро растут, что когда ты, дорогая мамочка, вернешься года через три–четыре, то просто их не узнаешь. Дай Бог тебе здоровья и сил для работы. Соскучившаяся по тебе дочка Зося, зять Зенек и любящие внучки Ядзя и Стася».