Д. Савельев - Медитатор [сборник рассказов]

— Люди проявляют свою силу, свою жестокость и агрессию — я впитываю это в себя.

— Меняется ли мир? — мне стало как–то спокойно и уютно. И тут он замялся на несколько секунд.

— Пока не успел заметить, — сказал он наконец. — Люди до безумия консервативны — не любят ничего менять, кроме поверхностного. Скорее, его меняют — осторожно, изнутри…

— Кто? — Наташка уже стояла с открытым ртом — интересно ей было.

— Философы. Есть такая категория существ, не обязательно людей. Люди верят во внешние устоявшиеся формы, философы — в формы, устоявшиеся внутри них. Всё, что внутри, ищет лёгкий путь и способно изменять. Притом, философы могут воспринять и использовать всё многообразие внешних форм…

— А кто отвечает за нашу судьбу, пишет её? — спросил я.

— Отвечаем мы, а творите её вы сами. Вне времени, до жизни и после жизни, по определённому закону. А закон есть Бог.

Тут уж я задумался. Я очень хорошо понимал и чувствовал всё, что он говорит, и, поверьте, было над чем задуматься. Наташка что–то заволновалась:

— А вас не смущает, что всё это может быть напечатано? Вы поставили на это защиту «от дураков» или что–нибудь такое?

— Дураков нет. Хотя… Если после всего, что я вам сказал, вы задаёте такие вопросы, в этом можно начать сомневаться…

Выражение лица его было по–прежнему серьёзным, но весёлая искорка промелькнула на мгновение в его глазах. Он глянул на часы и сказал, что если через пять секунд не убежит, опоздает на важную встречу. Мы попрощались. Я рассчитывал почувствовать что–то необычное, когда жал ему руку, но ничего такого не произошло. Он сел в поезд, последний раз глянул в нашу сторону, и мне показалось, что лицо у него невероятно уставшее и измученное.

Мы состряпали что–то из этого короткого интервью. Признаться, дурацкое, и, естественно, это не напечатали. Не до того нам было. Скоро мы вообще ушли из редакции. Наташка бросила мужа и мы обвенчались. Вся жизнь моя идёт с тех пор как во сне, как будто я постоянно нахожусь в трансе. Люди — неестественные, предметы — нереальные. Я ищу вокруг добро, а вижу только волнистые причудливые формы и познание — бесконечное познание, отравляющее душу. И мне не хочется любить, не хочется стремиться к чему–то. Хочется только утонуть в этой ужасной, серой, холодной вечности вокруг — без ангелов, без Бога, без меня. И долго–долго идти ко дну, пока не стукнутся ноги о холодный песок и не найдёт покоя моя сущность, съедаемая коррозией…

Неуютно я чувствую себя в этом мире. Как клочок бумаги, как обёртка из–под «Сникерса», как бычок от сигареты, как испорченная ручка, как отработавшие часы. Всё, что я мог сделать, я уже сделал. Всё написал, всё узнал, всё попробовал, всё выпил. И вот теперь я ничего не хочу. Некоторые люди готовы пойти на всё, чтобы ничего не хотеть, их терзают смутные желания, очевидные желания, непонятные и глупые желания, желания, которые, исполнившись, образуют на своём месте новые. А меня уже не терзают. Всё, что мне осталось — только умереть. Вот так и наступает смерть. Когда человек ничего больше не хочет — значит, он умер. Он играет в «русскую рулетку» до тех пор, пока пуля не пройдёт сквозь его мозг, он прыгает с километровой высоты без парашюта и он ничего не понимает. Не понимает, почему он так равнодушен к смерти, куда делись его желания, почему ему наплевать на всех, кроме себя, а сам он бежит умирать. Странно? Не очень. Просто это смерть уже вошла в него — она отняла у него ненависть и желание отомстить, она отняла у него ощущения и ему расхотелось есть и трахаться, она отняла у него желание быть, отняв разум, и всё остальное. Был один случай, кажется, с Горьким. Поехал он в деревню и разговорился с одним мужиком. Мужик был грустный и сказал, что завтра умрёт. Горький посмотрел, какой он молодой и здоровый, и стал заверять, что с таким бугаём, как он, ничего не может случиться. А наутро мужика убила копытом лошадь. И я говорю, что есть такое состояние — предсмертное. С какого–то момента человек начинает готовиться или его начинают готовить к трансцендентному. Вот поэтому у него исчезают желания. Это всё чушь, что перед смертью люди что–то хотят. Они могут притворяться хотящими, чтобы заранее не расстраивать близких. И сейчас я в таком состоянии. Зачем я всё это пишу? Зачем диктовал Павлов, что он чувствует, когда умирал? Думаете, у нас с ним желание такое? Нет, просто надо занять себя чем–то, пока душа одевается, дабы вступить в новый мир подготовленной и не замёрзнуть. А в том мире тоже будет трансцендентное, и в мире, который за ним. И что такое смысл, если он за гранью познаваемого? Есть вещи, есть события и явления, но смысл скрыт. И поэтому все мы в ловушке, мы всегда в ловушке! У каждого есть своя ловушка, и она безупречна. Настолько безупречна, что нет ни малейшей надежды, что найдётся щель, маленькая дырочка или неточность, через которую можно будет выбраться, обойти поймавший тебя закон. И все трепыхаются, долбятся лбом о стены, пока не наступит предсмертное состояние, и никому и невдомёк, что за пределами ловушки просто ничего нет, вакуум. Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. И если бы даже нашлась какая–нибудь щёлочка, этот вакуум высосет тебя наружу, хватающегося за разные предметы внутри, высосет по частям, по клетке, по молекуле, и летать твоим частицам вечно по настырной темноте. Но радует хотя бы то, что все ловушки такие разные по форме и цвету, нет, наверное, двух одинаковых ловушек. Меня это, во всяком случае, радовало. Ведь нет ничего прекраснее непонимания между людьми, нет ничего прекраснее ментального мазохизма, когда испытываешь радость от еды только неделю поголодав, радость от секса после долгого воздержания, радость от жизни после погружения в страх и неизвестность. И непонимание — оно возбуждает, оно толкает на поступки, оно заставляет горячиться, доказывать, пытаться заглянуть в чужую ловушку хоть одним глазком. А если ты вдруг заглянешь, то всё сразу кончится — ты увидишь банальность, скажешь: «Так вот, оказывается, как у него…» и будешь или залеплять побыстрее дырку, чтобы не видеть этой ерунды, или стараться забыть, чтобы снова стало интересно. Ловушка — страшная вещь, но у меня есть подозрение, что она для чего–то полезна. Ну, мне пора! Пойду попробую разузнать, для чего.