Всеволод Фабричный: Самоед

И все–таки напомню: сколько бы вы не скалили запломбированные зубы — все равно насекомые–санитары доберутся до ваших вышестоящих тел точно так же, как когда–то добрались до смуглых, кривоногих тел поверженных вам врагов. Какие именно насекомые–санитары? Что? Новая субкультура? Нет. Вот они какие:

Серые и синие мясные мухи, трупоядные карапузики, кожееды, жуки–стафилиниды, уховертки, а также жуки–могильщики и муравьи.

Серый козодой в камышах закричал мне, что Валхаллы не существует. По крайней мере для Сашек с завода Специальных Монтажных Изделий.

Злодеи! Я выключил в своей комнате свет, чтобы он не мешал мне думать, раскорячился на кровати и битый час мял свое синевенозное вымя. Вот что мне удалось надоить:

Ваши зверства несомненно притягивают, да только от организованности блюется…

Только в стороне. Только в знакомых, а не в друзьях. Иначе — тюрьма. Необходимо фильтровать каждое свое слово, чтобы не встретить смешного, но угрожающего нервам отпора. И разве я говорю только о панках? И о политических вопросах? Да, нет. Обо всех и обо всем…

Я сказал много лишнего, а главного так и не выразил. Если кто–то обиделся — прошу прощения. На самом деле мне не так уж и хочется его просить, но я видел подобный прием в каких–то книжках.

Ужас, тоска и фарс жизни поражают меня до столбняка. Я чувствую, я чувствую фарс каждым своим атомом и пугаюсь продолжать просыпаться. Проснуться бы завтра… Да ладно. Кончено. Ругнул и смотался.

Я не могу иначе. Мне необходимо высказать неопасную правду. Когда мне было семь лет и я натворил что–то ужасное — моя мать сказала мне что у меня отсохнут обе руки, а язык станет черным и таким большим, что не будет помещаться во рту.

— «Это из–за вранья» — добавила она.

Повесть подходит к концу и язык потихоньку уменьшается в размерах. Письмо — полезная терапия.

*

Бывает так, что в голове вдруг возникнет история… Когда–то мне ясно представилось, что есть на свете семья. Мать, Отец и двое детей. Мать умирает. После ее смерти Отец начинает слишком часто принимать душ. Старший сын подозревает что–то неладное. И он нарушает последнее табу: открывает дверь ванной комнаты и заглядывает на моющегося отца. Но никакого отца там нет. На дне ванной лежит кольчатый червь. Полтора метра в длину и толщиной в подростковую руку.

Так отец справляется со своим горем. Сын не понимает сложности ситуации, берет с туалетного столика бритву и режет извивающегося отца на несколько розовых кусков.

*

Иду к автобусной остановке в восточной части моего города. Асфальт пахнет мочой и мылом. Мусор вываливается из переполненных баков. Тряпье, недоеденная жрака и поломанные предметы быта. Подошвы скрипят об использованные одноразовые шприцы. Все бизнесы закрыты. Боятся неблагонадежности спятивших на химических наслаждениях людей. Остались только ломбарды, пиццерии, бары, секс–шопы, устрашающие отели и один платный туалет, где днем и ночью следит за порядком испитой охранник, которого боишься больше, чем посетителей. Я не против. Скучно оправляться в чистом, благообразном туалете.

Крик и ругательства раздаются около пустыря, огороженного проволокой. Я оборачиваюсь и смотрю:

Одутловатый парень с заросшим щетиной лицом и в грязном спортивном костюме потерял свои наркотики. Как добывал он их? Кого ограбил? Где? Этого я не узнаю.

Он вне себя. Кричит, ползает по тротуару и ищет свой крэк на земле. Спрашивает у прохожих — не видели ли они прозрачного пакетика. Они не видели. Они уж и не рады, что не перешли на другую сторону улицы — парень совсем рехнулся. Он испускает рев поверженного викинга. Внезапно видно, что у него зародилась последняя надежда. Он спускает свои тренировочные штаны до колен, спускает трусы. Наклоняется. Начинает искать пропавшее счастье между толстых, прыщавых ягодиц. Не находит. Запускает руку поглубже. Нет. Ничего нет. Он кричит уже жалобно. Это викинг, который испугался по–настоящему.

Подходит мой автобус. Я кидаю сигарету в водосток и перехожу не рысь, чтобы успеть.

*

Ты сгорбилась на тротуаре около закрытой овощной лавки. Раннее апрельское утро. Скоро тебя сгонят с насиженного за ночь места. Звуки, цвета, движения тела — все кажется преувеличенным.

Я сажусь рядом. В твоей сумке несколько полиэтиленовых пакетов, две потрепанные картинки с ангелами и коробочка с непонятной мне всячиной. Две минуты, и я знаю — отчего у тебя грязный лоб, дергающиеся как крылья диванной моли веки и бесполый запах немытого тела. Я угощаю из пластикового стаканчика. Ты говоришь, что редко пьешь. Нечаянно я проливаю шерри прямо в твою сумку. Картинки с ангелами мокнут. Мне становится страшно. Я ожидаю плача и брани. Втягиваю голову в плечи. Но ты вовсе не злая. Ты говоришь, что это не беда. Настоящие ангелы только что прошли около китайского ресторана и, подождав зеленый свет, скрылись за Мак — Дональдсом. Я не видел их — поэтому я не спорю. Однако меня начинает грызть досада: как так получилось, что ты перещеголяла меня в своем безумии? Я должен был увидеть ангелов первым.