Всеволод Фабричный: Самоед

Вы можете увидеть меня где угодно. Где угодно. Это не обязательно буду я.

Скажем так: вы нанялись работать в мебельный магазин. Ваша должность — оформлять купленную людьми мебель на выданной вам бумаге. В свой первый перерыв вы спешно выходите на солнце, чтобы как следует закурить. Около мусорного бака уже сидит какой–то плюгавый работник. Вы здороваетесь с ним. Он шепелявит. Его бледный лоб постоянно морщится, а глаза ежесекундно выстреливают в разные стороны. Он перебрасывается с вами несколькими совершенно шаблонными предложениями и натужно замолкает. Вам сразу же вспоминаются некоторые ваши одноклассники — тот процент невзрачных ребят, которых не нужно было считать за людей. Они были скучны, непопулярны и редко издавали какой–нибудь звук. Казалось, что у таких — нет в голове ни одной человеческой мысли. Они не имели право думать. Бревно, кожный отросток, рассыпчатая пыль.

Моя повесть имеет только одну цель. Цель эта — показать вам, что может шевелиться в голове у любого проходящего мимо вас человека. У вашего сотрудника — на которого нет смысла обращать никакого внимания. На молчаливого соседа. На дальнего и совершенно неинтересного родственника. О чем он думает? Что за впечатления накоплены в его голове? Каждый из нас — весьма неприятная тайна. Нет — я не пишу исключительно о себе. Половина повести посвящена другим. Я лишь немножко приоткрываю завесу своей памяти.

В литературе я люблю ясность. Непонятные книги обижают меня. Я с раздражением сознаю свою мозговую ущербность. Скажу вам сразу:

В девяносто седьмом году я переехал в Канаду с моими родителями. Мне было шестнадцать лет. Сейчас мне двадцать семь. В главах «Максимов», «Пещерный Человек», «Фотограф», «Бабка», «Герои Минимальной Зарплаты» я рассказываю об отдельных людях, с которыми я работал в Канаде. Какие–то главы уползают поглубже — в мое русское детство, но почти все — время от времени перескакивают с места на место. Тысячи километров невидимого расстояния пролетают с привычной мне скоростью. Простите меня — я не придаю особенного значения георгафии. Почти половина жизни прожита здесь — на новом материке. Сны чудовищно перемешиваются. Пять моих квартир сливаются в одну. Люди, которых я знал — перетряхиваются живым, разговаривающим калейдоскопом. Тем не менее — я сделал все, чтобы вам было понятно.

Не думайте, что вам станет скучно. Вам может стать неприятно. Если человека как следует тряхнуть — из него высыпется немало увлекательного мусора. Я наконец–то тряхнул самого себя.

Оттяните край моей футболки, просуньте свой нос в глубину и как следует нюхните.

Его звали Дональдом, но для меня этот человек навсегда остался старичком-Максимовым из Братьев Карамазовых. Другого прозвища ему просто нельзя было дать. Когда я впервые увидел его: маленького, кривоногого, медленно передвигающегося по складу — он вызвал у меня в голове образ истощенной панды–дегенерата. Я подумал, что у этого человека совсем нет живых, четких мыслей, а есть только замшелые, животные инстинкты и упорное желание поганить эту землю пока хватит сил.

Я ошибся в Максимове. Впрочем — мои первые впечатления о людях всегда ошибочны.

Двадцать один год он проработал на одном и том же макаронном складе. Я застал его на закате здоровья, службы и терпения.

Также как и Гренуй в зюскиндовском Парфюмере — Максимов не издавал никакого запаха. Казалось бы — такой человек должен быть буквально окутан ореолом перегара, мочи и старческого пота. Однако и тут была ошибка. Он говорил настолько неразборчиво, что мне понадобилась неделя чтобы понимать хотя бы пятьдесят процентов того чего он болтал. При разговоре у него постоянно выпадала вставная челюсть и в момент ее выпадания — речь Максимова на секунду становилась шлепаньем тюленьих ласт по мокрому камню. Одевался он комично и просто: огромные башмаки с тупыми носами, длинный свитер и черные шорты чуть ниже колен. Глаза его были умные и мутные. Кожа — словно под нее шприцем вспрыснули жидкой грязи.

Максимов не был популярен среди остальных работников. Над ним смеялись, ему постоянно намекали на то, что пора сваливать к ебаной матери на пенсию. Он предпочитал отмалчиваться и если замечание было слишком уж едким, или неуместным — вялые мешки его щек слегка надувались и он яростно бормотал под нос какое–нибудь едкое матерное ругательство. При этом челюсть его лихо выпрыгивала на свободу.