Эдвард Куровский - Мурманская ночь

Я лежал, закрыв глаза. Так было легче. Я чувствовал, что несусь в пропасть, лечу в космос — туда, куда не долетают снаряды «юнкерсов». Кажется, меня везли сюда на катере или в автомобиле. Иногда мне чудилось, что я возвращаюсь на свой корабль, только не знаю, куда мы плывём. Потом мне пришла в голову мысль, что я уже мёртв, но по этому поводу я не расстроился. Смерть всегда интересовала меня. Любопытно: что при этом происходит? Потом ведь у человека ни забот, ни желаний — лежит себе, ни о чём не думает, ему хорошо, всё уже позади: нет ни «юнкерсов», ни этого каравана, нет войны… Всё это уже его не касается. Голода он не чувствует, пить ему не хочется. Если у него что-то болит или ему душно, значит он в аду. Я лежал, и у меня ничего не болело. Но выпил бы я что-нибудь с удовольствием.

Не помню, просил ли я пить, но когда пришёл в себя, почувствовал металл на губах. Влага текла из жестяной кружки мне на подбородок, лилась за рубашку, омывала пропотевшее зудящее тело. Вода хорошо освежала. Я открыл глаза, приготовившись увидеть ангела. Он был небрит, с монголоидными чертами лицами, в рубашке без воротника и в плаще с советскими нашивками. «Русские уже на небе, — промелькнуло у меня в голове. — А как же Мурманск? Сдали его немцам?» Я попросил ещё воды, но мне сказали, что с меня хватит.

Я проснулся окончательно и понял, что обсуждают какой-то бой возле населённого пункта Кандалакша. Беседу оборвал шум падающего тела. Кто-то не сумел вовремя удержаться за дверную ручку и свалился. Двое солдат с забинтованными головами беднягу подняли.

Я почти уже засыпал, когда услыхал, что говорят обо мне, о том, как меня ранило на моём судне, и о польской армии, которая спустя три недели от начала войны сдалась гитлеровцам. Мне показалось, что я понял всё правильно, и мне захотелось возразить, сказать, что польская армия — да, конечно, разбита, но никому она не сдавалась и акта капитуляции не подписала, как это сделала армия Франции, и мы могли бы и дальше обороняться, если бы вы не ткнули нам ножом в спину. Кроме того, вы, русские, в 1941 году за те же три недели отдали территорию, которая больше Польши раза в два… Но я притворился, что сплю, потому что был ещё слишком слаб для подобных дискуссий.

Меня кормила молоденькая медсестричка в фуфайке, накинутой поверх белого халата. Она едва держала озябшей рукой алюминиевую ложку. На столе коптила керосинка, в тусклом свете играли в карты безногие раненые.

Мне совсем не понравилась пшённая каша, приготовленная на воде и без соли, но у сестрички был такой милый голос, что я не смог отказаться. И всё же съесть всё не сумел.

Когда сестра вышла, кто-то рядом сказал, что Аня спасла мне жизнь. «Жив, — подумал я. — Меня спасли. Что же случилось? Спас меня не врач, а медсестра. Интересно, как?»

Держась за спинки железных кроватей, ко мне доковылял одноногий солдат в старой шинели, наброшенной поверх майки. Он приподнял изголовье моей кровати, чтобы я мог сесть повыше, а потом показал мне судно на полу и сказал, что если мне понадобится, он подаст. Я плохо знал русский, поэтому поблагодарил по-польски. Было сумрачно, но я сумел разглядеть весь зал. Здесь до войны стояли парты. Я насчитал одиннадцать кроватей.

Не знаю, как долго уже лежал я в том тёмном, холодном здании школы, приспособленном под военный госпиталь. Помещение было грязным, с дырявым потолком, и сыпалась штукатурка, но сюда всё-таки втиснули одиннадцать железных кроватей, хотя проход между ними был узок. Хуже всего было тем раненым, которые лежали возле окон. Оттуда несло холодом. После первых же бомбёжек повылетали стёкла, и теперь окна были забиты досками, а щели заткнуты тряпками, причём не очень плотно, и отсюда проникал морозный воздух полярной ночи, которая будет тянуться ещё месяца два как минимум. Мурманчане никогда не любили темноту, но теперь радовались ей, потому что бомбили их меньше. Немцы были всего в двадцати-тридцати километрах от города и в любой день могли явиться сюда и крикнуть своё «хэнде хох!».

Я ждал Аню, она вот-вот должна была подойти ко мне, принести кашу в жестяной миске. Ждал не только потому, что был голоден. Мне нравился её тёплый голос, и было приятно, когда она прикасалась ко мне своей прохладной покрасневшей ладошкой.

Даже крепкий мороз градусов так в сорок был бы мне нипочём, если бы я мог ходить. Гораздо хуже, что вьюжило: вместе с пронзительным воем ветра проникали в комнату хлопья снега. Выздоравливающие солдаты топили железную печурку угольным крошевом. Я пытался встать, но доктор Кондратенко всё твердил, что ещё рано.