Эдвард Куровский: Русская душа

Первая в моей жизни книга, которую я прочитал до конца, была «В пустыне и в пуще» Сенкевича, потом — книжки про путешествия, которые отец приносил домой. И тогда, втайне от взрослых и от школьных приятелей, решил я стать писателем-путешественником, придумал даже название первого своего сочинения: «В поисках золота».

Началась война, и мы не победили Германию сразу, как обещал Рыдз-Смиглы, и только русские задержали немцев, ударив с востока по Польше (так тогда говорили в СССР) . Мои планы были нарушены, и я почувствовал себя обманутым.

Но когда русские солдаты и их украинские союзники, которых в то время называли «русинами», выгнали нас, вроде бы для нашей же безопасности, из родного дома, я подумал о том, что это первое моё путешествие, хотя и не такое, каким я себе его представлял.

В вагоне, хоть и было холодно и голодно, вытащил я тетрадь и нацарапал в ней, что на рассвете 10 февраля 1940 года русские солдаты и их союзники «русины», желая защитить нас от тягот ужасной войны, под покровом ночи перевозят нас в безопасное место. То есть я воспринял этот факт с пониманием. Куда именно везут — это, разумеется, военная тайна. Я, как и мой отец, не считал русских злодеями, хотя другие люди, набившиеся целыми семьями в дырявый коровий вагон, были иного мнения.

Я знал, что папа боролся с большевиками за свободу Польши, а дед ходил в штыковую на русских, обороняя Австрию, но те войны казались мне такими же далекими, как битва под Грюнвальдом.

Путешествие не было комфортным, мы ехали неведомо куда и это казалось самым интересным. Морские путешественники, странствуя по свету, тоже не знали, где выйдут на сушу, гибли от недостатка витаминов, отбивали атаки пиратов, но, несмотря на это, не отступали.

«Мы едем на восток, подальше от гитлеровцев», — говорил отец, который принимал участие в двух войнах. Дед кивал утвердительно головой, он ведь тоже боролся с русскими, но на стороне австрийцев.

Мы ехали три недели в вагонах для скота, питаясь кукурузным хлебом, а потом нас выбросили в глубокий снег в уральской тайге, и к нам подошел человек в военной шапке и с револьвером в руке и громко выразил свое недовольство тем, что мы опоздали на две недели.

Некоторые эвакуированные (так нас тогда называли) пытались объяснить, что нашей вины в том нет, а отец молчал, приняв эти упреки за шутку. Меня же интересовали сами люди — сибиряки, хотя потом оказалось, что это украинцы. Они говорили: «Вам хорошо, вас ждут теплые жилища, а нас вытолкали на снег, предварительно отобрав инструменты — пилы, молотки, топоры, и многие из нас не дождались весны. О вас вспомнит Америка, а о нас — никто».

Домики для поляков были двухкомнатными, каждой семье по комнате. Отец спросил коменданта, где здесь школа: «Мои дети — у меня их четверо — должны учиться». Комендант что-то выкрикнул и отошёл.

На следующее утро к нашему домику подъехали сани, и закутанный в полушубок русский скомандовал «Быстрее!», а сам стал грузить наши вещи на полозья, бормоча при этом: «Такой приказ». Мы помогали ему, потому что у нас не было выбора, а соседи, глядя на нас из своих окошек, шептались: «В школу им захотелось», — и изображали пальцами решетку.

После часа езды вдоль русла реки Салда возница высадил нас перед бараком в лесном поселке Юрьевка, а на следующий день отец отправил меня, самого старшего из детей, в школу.

Весной, когда стал таять снег, а из тайги повеяло свежестью, школьные товарищи выбежали с мячом на спортивную площадку, а я, так же, как в моём родном Хырове, занял место в воротах, и ученики из разных классов удивлялись мне: маленький, ловкий, такого вратаря у них ещё не было. Каждый день они стучали в окно нашего барака и звали меня играть в футбол.

Мой дед, полагая, очевидно, так же, как я, что после этой экскурсии в Сибирь мы скоро вернемся домой, мастерил на обратную дорогу деревянные чемоданы. А ему мешал местный лоботряс Женя. Однажды дедушка так огрел его доской по спине, что парень два дня не мог ходить. Мы боялись, что деда за это отправят в тюрьму, но, к счастью, никто ему не сказал ни слова, а Женя на третий день пришел помогать сколачивать деревянные чемоданы.

В леспромхозе жить было непросто. Каждый день мы (впрочем, так же, как и все жители поселка) получали по двести граммов сырого ржаного хлеба и по миске жидкой пшёнки. Несмотря на снег и мороз, ходили с местными женщинами в лес за мерзлой ягодой, а когда снег сошёл — по грибы, которые в тайге росли быстро; мы ели их без соли и, понятное дело, без сметаны.