Эдвард Куровский: Русская душа

— А? — бригадир вспомнил, задумался на минутку и буркнул себе под нос: — Где же вас разместить?..

Потом сказал:

— Берите свои узлы, — хотя ещё не знал, куда идти.

С узлами мы не могли за ним угнаться. На краю села он остановился и опять спросил сам себя: «Где же их разместить?»

— Вон там, — сказал он, показывая на первый от берега дом в соседнем селе Саликово.

С вещами в руках мы не могли за ним бежать, а у бригадира не было времени нас ждать. Стояли и наблюдали за тем, как он колотит кулаком в наличник окошка первого от берега дома и кричал: «Маруся, убирайся!» Мы не понимали, что это означает: «Маруся, ступай прочь!» Из хаты вышла заспанная — наверно, после ночной смены — девушка, а Федор Иваныч ей: «Тут будет жить польская семья». «А я?» — бросила она вдогонку бригадиру. «Где хочешь», — был ответ.

Мы несмело приблизились к похожей на все другие деревянной избушке. Маруся отворила двери, сказала «Прошу». Отец повернулся ко мне и произнес: «Русская душа».

Половину комнату занимала печь, на которой обычно спала хозяйка, а у окна стояли стол из неструганных досок и лавка. Другой мебели не было; платье и передник висели на вбитых в стенку гвоздях. Позже Маруся принесла нам от бригадира карточки для получения пуда картошки и полпуда пшенной каши, а ещё литр молока — уже без бумажки, по какой обычно отчитывались в конце года.

Вскоре Марусю вызвали на «трудовой фронт». Она плакала, прощаясь с нами, и говорила: «Увидимся после войны». Но до нашего отъезда она так и не вернулась в Саликово.

Через некоторое время навестили нас сотрудники НКВД из Мичуринска. Колхозники, увидев приближающийся к ним со стороны города черный объект, на всякий случай попрятались за избами. Служебные автомобили редко сюда приезжали, и никогда заранее не было известно, за кем едут.

Лейтенант постучал кулаком в нашу дверь и тотчас же отворил её, спрашивая, можно ли войти. Первым появился в доме капитан. Он отдал честь и попросил отца показать документы, которые потом оба офицера изучали довольно долго. Я боялся, что они прикажут нам отправляться в Сибирь согласно имеющегося у нас билета, но нет, капитан лишь спросил, что там лежит у нас на печке. Мама сняла старый полушубок и всё остальное, что там было. Лейтенант попросил развязать узел, лежавший под столом, а капитан поинтересовался, как нам здесь живется. Отец ответил, что хорошо, а мама не поняла вопроса.

— Если будут какие-нибудь проблемы, — сказал капитан, — пожалуйте к нам. Вы знаете, где нас искать.

Они отдали честь и вышли.

Когда черный автомобиль уехал, колхозники вышли из своих укрытий и неспешно направились к нам, огладываясь, словно желая убедиться в том, что машина не вернётся. Ванька, парень моих лет, с которым я подружился в первый же день, хлопнул меня ладонью по плечу и сказал: «Хорошо». Колхозники ничего не говорили, но смотрели на нас дружелюбно. Только потом я узнал, что они очень за нас тревожились. Некоторое время мне было не по себе, но во время путешествий так бывает. Младшим моим братьям было просто интересно, а что пережили родители, я не знаю.

Только один человек относился к нам с подозрением согласно директиве партии «будь бдительным». Это был председатель колхоза, раненый в бою под Курском старший лейтенант Василий Мельников, участник двух войн — польско-большевистской и советско-немецкой. Его брат Ваня рассказал мне о том, что Василий, когда в 1920 году в составе большевистской армии пешком отступал по тридцать километров в день, дал себе клятву: если встретит «пилсудчика», то тому не поздоровится. А когда увидел моего отца, сразу же понял: это именно тот случай.

Председатель колхоза по меньшей мере раз в месяц основательно напивался и тогда принимал решение выполнить своё обещание отомстить врагу. С револьвером в руке он приходил к нашему дому и орал: «Львов взяли, Киев взяли, но этот колхоз мы вам не отдадим!» Он падал на землю, в грязь или в высокую траву и ждал, прицелившись револьвером в сторону прибрежного кустарника. Убедившись в том, что нападения не будет, он возвращался домой, удовлетворенный тем, что «польские паны» струсили.

В конце войны, когда освободили Варшаву, получили мы письмо от знакомых из Пшемысля и узнали о том, что в нашем городишке Хырове уцелели только те поляки, которых вывезли в Сибирь.

После капитуляции Германии, когда мы покидали Саликово, провожавшие нас колхозники говорили: «Грустно нам будет без вас».