Павел Мухортов - Повести и рассказы

За стеклами шумел дождь, стучал по капоту, по крыше. Водитель что–то говорил, потом протянул раскрытый термос с душистым кофе. Лесков, обжигаясь, пил кофе с наслаждением и любовался уснувшей девушкой.

А Люлин тем временем шагал по шоссе. Мокрая одежда обтягивала тело. Неудобства Валентин не чувствовал, шел, думая, что это — все–таки счастье, попасть после зноя под дождь, да под какой дождь! В гостинице он бы не заснул сейчас и проворочался бы в бессонной тоске с боку на бок. А здесь, под дождем, он испытывал подлинное счастье.

Гроза стремительно откатилась далеко вперед, в сторону города. Там вспыхивало и грохотало. А тут сразу посветлело, задышалось несравненно легко и привольно. Таинственное сияние месяца расцветило лес, отчетливо забелели тонкие стволы мокрых берез. Казалось, на макушки деревьев набросили иссиня белую, легкую кисею. Сосны мрачно чернели. Люлин смотрел вдаль. Впереди, меж черноты леса, зеркально блестело шоссе, чудилось скользим, ледяным, нереальным. Вокруг было тихо. Люлин уже не ощущал прохлады ночи. Он шел и вспоминал детство, маму, Камчатку, школу, училище, Наташку, вспомнил ту ночь на Балтике и грозу, заставшую его однажды на Лычаковском кладбище. Тогда он также вымок до нитки. Но стоял, завороженный бушующей над склепами стихией. И так живо представил он, как прекрасно и спокойно будет там нынешним утром, что невольно заговорил вслух, как будто его могла слышать любимая. «Утром непременно схожу на Лычаковку». Он радовался благоухающей, ожившей, встрепенувшейся и вечно молодой природе — и непроизвольно складывались строки.

Казалось, это доилось минуту, но когда Люлин пришел в себя и вновь ощутил реальность, уже рассвело. Словно распахнулось завораживающе чистое, синее небо, розоватое на востоке. Неподвижен, ароматен был воздух. В рубашке с кителем на руке Люлин шлепал по лужам. Мимо проносились автомобили. Деревья, искрящиеся влажными блестками, стояли нарядные, вымытые, будто подготовленные к празднику. Изумрудная трава, густая, мокрая, окутанная седым паром, бесшумно просыпалась, распрямляясь, сбрасывая сырую тяжесть, навалившуюся за ночь. Царил торжественный покой. Люлин чувствовал приятную истому, медленно разливающуюся по телу. Он глядел на траву, на деревья, лужи и небо и чувствовал cебя очень близким им, родным братом, таким же чистым, вечным, сильным.

Утро. Пахнет озоном. Трава и листья омытые, блестят. Ни дождя, ни ветра, нет ночного веселого грохота, сверкающего буйства. С запада наступает синяя полоса неба. Птицы поют, заглушают звуки города.

Люлин приехал с выпускного первой электричкой. Устал, а внутри все клокочет. И неотвязное желание появилось — обняты всех, заставить улыбаться, перевернуть души людям; или взять лопату и вскопать сад, и непременно — вишневый. И до того забылся он, что в гостинице, вбежав на этаж, распахнул двери в номер и закричал, должно быть, разбудив соседей: «Наташка! Я люблю тебя!» И только тогда пришел в себя…

Улеглось возбуждение. Тоска навалилась, загрызать стала. И снова пошел он гулять, лишь переоделся. Светло. От «Ульяновской» до Лычаковского кладбища минут пятнадцать. Он любил, задумавшись, ходить среди этого своеобразного барокко, среди лепных, выточенных из камня фигур, миниатюрных, почти сказочных замков и дворцов. Ему чудится, что он попал в какое–то неведомое несчастное государство, потому что его жители склоняют головы и плачут. Оно полуживое, окаменелое, заколдованное как будто. Ему кажется, что он идет среди людей, до которых стоит лишь дотронуться и они оживут, задвигаются, и потечет здесь своя, приостановившаяся когда–то жизнь. И бродит он здесь, а в душе его особенное что–то пробуждается. Чувствует он вину свою в чужой боли, причастность к чужой жизни. «Жить бы так, чтобы ни я, никто другой никогда не рождали эту боль, — бежали мысли в голове его, — Чтобы каждый брал по незаметному крохотному кусочку. И тогда бы не сваливалась вся масса на кого–нибудь одного».

Неподалеку от выхода есть гробница. Она почти у ворот. Над ней стоит, понурив голову, опустив в отчаянии руки, точно живая, статуя женщины. Когда идет дождь, на ее лице у глазниц собираются дождинки и скатываются, капают. Кажется, она плачет. По мужу или по сыновьям, или по всем людям, которым причинено зло, и которые его еще причиняют.

Утром на мраморе чуть забились тени. Люлин опустил голову и в сосредоточенном молчании долго стоял возле гробницы, поражаясь таланту скульптора, создавшего ее. Грусть отступила. «Мы не одиноки в понимании истинного», — подумал Люлин.