Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Ой, кабальеро! Ты вспыхиваешь, как порох. Давай замнем эти умные разговоры. Уже первый час ночи.

— Да? — удивился Генка и посмотрел на часы. — Ну, я пошел. Хорошо? — обратился он к Светлане.

— Я тебя не держу, не спрашивай меня, — она пожала плечами. — Но я бы еще поболтала. Хочешь, оставайся. Как захочешь спать, я тебя уложу, две комнаты свободны. Родителям я все объясню.

— Как, у тебя дома родители?! — еще больше удивился Генка. — Они же, наверное, ждут моего ухода. А мы тут рассуждаем о вечных материях!

— Не волнуйся, я все им объясню, если, конечно, они спросят.

— Нет, не нужно. Я пойду, хорошо? — опять зачем–то спросил Генка, но не дожидаясь ответа, весело и твердо заявил, — в профессии вора, как и в профессии факира — главное — вовремя смыться…

Они рассмеялись.

— А для истинного джентльмена, — Генка исказил свой голос на английский манер произношения, добавил хрипотцы, — важно, честно говоря, не только красиво прийти, но и красиво уйти…

Светлана проводила его до дверей. По лестнице Генка спустился спиной вперед, он не мог отвернуться от девушки, смотрящей ему вслед, и расстаться таким образом.

С такси повезло. Через пять минут Геннадий мчался домой.

В доме спали. Стараясь не шуметь, Геннадий потихоньку пробрался в свою комнату. Разделся, развалился на кровати. Не спалось. Он встал, включил лампочку, уселся за письменный стол. Вытащил из ящика тонкую ученическую тетрадку, в которой делал заметки для задуманной статьи. Перелистал странички, перечитывая собранный материал. Достал из кармана пиджака фотографии. Ничего особенного в них не было: пьяные оргии какой–то компании, среди которой бросалась в глаза ехидная физиономия Хомякова и лицемерная Ходанича. Но он обратил внимание на цветное фото: под глянцем Олег и Василий, обвешанные импортными фотоаппаратами, часами различных марок от запястий до локтей, в фирменных шмотках, улыбаясь, позировали перед объективом. Брошенная к ногам груда японской аппаратуры, американских сигарет, нижнего белья и носовых платков, разукрашенных цветастыми рисунками эротического содержания, предлагали оценить вкусы хозяев. Между вещами валялись запечатанные пачки денег. Детали вырисовывались отчетливо. Работа высшего класса. Фотограф, видать, был мастером своего дела.

Ее–то, эту фотографию, и решил Генка приложить к своей работе в качестве вещественного доказательства.

Утром с припухшими веками, одурев от выкуренных сигарет, он поставил последнюю точку. Перед ним в беспорядке лежало около двадцати стандартных тетрадных листов. Пол был забросан смятыми комками бумаги.

Генка начал разбирать написанное; читал, углубляясь в каждую строчку, каждую букву, запятую, и выстраивал материал по порядку. «Отличное уголовное дело. Не выкрутишься. Но мы не будем торопиться…» Снова проплывали картины жизни: его, Лехи, Лены, Филина, Ирки, Светы, Ходанича, Хомякова. Перечитывая еще и еще раз, Геннадий делал небольшие поправки, стараясь отчетливо показать путь негодяев от милых безобидных малышей (о детстве Генка знал немного и потому писал коротко, и быстро перешел к тем шестнадцатилетним юношам, какими узнал когда–то) до аномальных в советском обществе людей. «Откуда могли они взяться?» Единого ответа не было. Сегодняшняя жизненная позиция Ходанича и Хомякова сложилась кирпичик за кирпичиком из многих компонентов. Во главу угла Ткачук поставил семью обоих ребят, улицу, большинство «настоящих пацанов» и все остальное, что не позволило вовремя распознать рядом подонков; школу, пропустившую их мимо в слепоте процентомании. К школе Генка отнес педколлектив и комсомольскую организацию. С каким усилием он бился тогда с Хомяковым! Армии он избежал. А институт, где их обликом, как ни странно не интересовались, расставил все точки над и.

По мере «роста» героев, Геннадий изобличал подлость за подлостью, совершенные ими. Облик двух шкурников и всех им подобных получился в конце концов, страшным по своей гадливости, низости, и жалким из–за потери совести, личности, чести, из–за невозвратимости потерянных лучших лет жизни, из–за своей бесполезности что–либо изменить, так как жажда денег навеки–вечные заслонила их. Жалок был Хомяков: трусливая зависимость от Ходанича, обреченность, унизительное бессилие, и ничего этого нельзя было исправить…

Наконец Генка отложил листочки, отвалился на спинку стула, хрустнул пальцами. В соседней комнате зазвенел будильник. «Ого!» — опомнился он и посмотрел на часы, — шесть тридцать. Пора спать. Итак, что я должен теперь сделать? Материал оставляю в таком виде. Никуда не несу».