Леонид Гартунг - Зори не гаснут

Подле нее Андрей в том самом костюме, в котором приходил читать мне стихи. Он наклоняется к Варе, что-то говорит ей. Около глаз его собрались ласковые морщинки. В нем ни властности, ни прежнего пренебреженья — словно подменили его. И она отвечает ласково, просто, и красивое лицо ее счастливо. Надолго ли?

Рядом с ними, оседлав скамью, Климов играет с Алешкой в шахматы. Алешка хмурится, трет лоб, покрытый испариной. Олег говорит мне что-то о шахматных столиках, которые он заказал, но голос его доносится словно из другой комнаты.

В углу, поодаль от других, сидит Надя. Печальная, сумрачная. Она в незнакомом мне темном платье, такая же, как прежде, но чем-то неуловимо другая, с большими невеселыми глазами.

Я стою у стены, прямо против нее. Она посмотрела в мою сторону. На мгновение глаза наши встретились, но ничто не изменилось в ее лице. Хоть бы невольно задержала взгляд. Ведь она так давно не видела меня. Нет, снова равнодушно отвернулась. Для нее я уже не существую на свете.

Заметила меня, улыбнулась и кивнула Варя. Замахала рукой: «Идите сюда». Я качаю головой: «Зачем?» Ухожу. Варя догоняет меня в коридоре.

— Вы куда? — оглядывается, не услышит ли кто. — Вы должны помириться. Она же любит вас. Обождите. Я сейчас.

Милая, добрая Варя! Как заботится она о чужом счастье! Через минуту она появляется, ведя под руку Надю. Подталкивает ее ко мне.

— Может, познакомить вас? Или сами?

Засмеялась, убежала в зал. Надя стоит передо мной неподвижно. Ожидает. Решающий момент наступил. Я говорю тихо:

— Надя, нам надо с тобой выяснить…

Она поднимает ресницы.

— Что выяснить?

Глаза ее спокойные, морозные. Передо мной не Надя, а совсем незнакомый мне человек.

— Я хотел сказать — Вера не жена мне и никогда не была…

— Может быть, — вздохнула Надя устало и безразлично.

— Значит, все? — спросил я, с ужасом сознавая, что происходит что-то непоправимое.

— Все, — кивнула она.

— Надя, но почему?

— Вы знаете, — ответила она и пошла к двери.

Давно погас свет в Аришиной избушке, давно прошли со смехом и шутками девчата и парни из клуба. Впереди ночь, бесконечная, бессонная, наедине со своими мыслями. Снова буду бесполезно думать о том, что сотни раз передумано. Надо как-то привыкнуть жить без Нади. Надо. Но как? Этого я не умею.

Очень обрадовался я приходу Новикова. Он сегодня необыкновенно разговорчивый.

— Смотрю, в окнах свет, — и смущенно вытянул из кармана бутылку тока́я.

— Купил для Оксаны, а акушерка не взяла. Говорит — не надо. Дай, думаю, зайду к Виктору.

Он не заметил, как назвал меня по имени. Глаза блестят весенним юношеским оживлением, говорит, улыбаясь и ртом, и глазами, и всеми морщинами стареющего лица. Видно, что в душе у него что-то настойчиво стремится вылиться наружу в слова, в жесты.

Расположились в кухне. Я раскупорил бутылку. Поискал закуски, но не нашел ничего. Рюмок у меня тоже не было. Налил в стаканы. Выпили за новорожденного. Помолчали. Илья Захарович осторожно спросил:

— А у вас как?

Он не назвал имени Нади, но я понял, что спрашивает о ней.

— Плохо, Илья Захарович, — отвечал я. — Очень плохо. — Но рассказывать не хотелось, и потому я спросил: — Как мальчонку назвать думаете?

— Сергеем. Мы с Оксаной давно решили.

Он подпер голову рукой и продолжал с каким-то недоумением:

— Не могу еще освоиться, что у меня сын. Прямо не верится, что жизнь так повернулась. Опасался, опять она меня стукнет. Непривычен я к счастью.

Лицо Ильи Захаровича помрачнело, но глаза продолжали гореть умным, волевым огнем.

— Трудная штука — жизнь. Суровая. Потому, что время наше суровое. Потомкам нашим легче будет, а мы — солдаты на передовой. Вы, молодежь, мало горя видели, а нашему поколению чего только не пришлось испытать: и голод, и холод, и войну. Все же не сломались, не обессилели, снова в строю. — Потянулся к пачке папирос, вынул одну, размял в пальцах. — У вас сейчас горе. Я понимаю, что тяжело, но, мне думается, вернется она. А не вернется… что ж, значит, не сумела полюбить. Значит, к лучшему. — Встревоженно спросил: — Я не напрасно об этом?

Нет, не напрасно. Почему-то мне было хорошо от его слов и от того тона, которым он говорил со мной. Было в нем что-то, чего я не знал в жизни, — сдержанная отцовская ласка, и от этого было тоскливо и радостно.

Он несколько придвинулся ко мне, отстраняя стакан.

— Любовь — это далеко не все в жизни, и у вас не все. Вы это сами знаете. У вас к научной работе склонность. Так верьте себе и стремитесь. Самое страшное — веру в себя потерять. Тогда уж человек действительно ни на что не годен. Без веры я бы, например, давно погиб. Было время в жизни моей такое гиблое. Помню, после ранения вышел из госпиталя. Сам на костылях, дома нет, семьи нет, город чужой. На всем свете никого родного, и жить, верите, нисколько не хочется. Уснул бы и не просыпался… Да, были такие мысли. Пришел я в райком партии. Секретарь спрашивает: «Куда тебя направить?». «А мне, — отвечаю, — все равно». Тут он взялся за меня. «Это почему же, — спрашивает, — все равно?» — «Выдохся, — говорю. — Если б мог автомат в руки взять, пошел бы хоть в огонь, хоть в воду. А так куда я гожусь?» «Товарищи есть у тебя?» — допытывается. «Воюют они». — «Мать?» — «Умерла». — «Жена? Дети?» — «Убили их». — «Расскажи, как жил». Не хотелось мне. Тяжело было прошлое ворошить. Скомкал все, но все же рассказал. Отец и мать были расстреляны белыми, еще в гражданскую. Мальчонкой в детдом попал. Затем работал на заводе, учился на рабфаке. За два года до войны поступил в автодорожный институт. С женой у нас план был: сперва я выучусь, затем парнишка подрастет, она учиться будет. Но тут война. Ушел я и больше их не видел… Рассказал, как под Харьковом танк наш подбили, и как Оксана меня в соломе раненого прятала. Как потом к партизанам ушел. И опять тяжелое ранение. На самолете на Большую землю вывезли…