Леонид Гартунг - Зори не гаснут

Он насмешливо жует губами, в глазах мелькает нечто вызывающее. Опять трогает пальцами поля шляпы.

— Не смею задерживать.

До чего неприятный человек! «Волком взвоете». Теперь, должно быть, будет наблюдать за мной и ждать, когда его пророчество исполнится.

«Чепуха, — думаю я. — Какое мне до него дело?» И все же понимаю, что теперь мне не отвязаться от мысли, что за мной следит его насмешливый, во всем изверившийся, холодный, как жало скальпеля, взгляд. Поездной разговор не окончен.

…На лавочке сидит старик Окоемов. Подле ног его в старом ведре тлеет кусок сухого навоза — средство против комаров. Едкий дым путается в седой бороде. Опираясь грудью на короткий батожок, он подзывает меня.

— Слышал я, ты по чистоте проверку делаешь?

— Делаю.

— Ну, и как оно?.. Кто ж чище живет? Наши, сибирские, или расейские?

Хитро прищурившись, он ждет ответа.

— Всякие есть, дедушка…

— Лукавишь, сынок, сибирские куда чище живут.

Я подсаживаюсь к нему, вместе с ним глотаю горький дым. Он, радуясь нежданному собеседнику, объясняет мне, что парятся расейские в печках, что хлеб там родится «нескусный» и даже бабы против сибирских «ни в какую меру не идут, тощие да большеротые». К западу от Урала он никогда не был, но почему-то непоколебимо был уверен, что лучше, чем в Сибири, люди не жили и не живут.

Он еще раз обстоятельно рассказывает мне, как сорок лет назад барин при часах подарил ему пятиалтынный.

— Пенсию получаете? — спрашиваю я.

— Начисляют сколько-то. Я-то не помню до точности. У Андрея надо спросить, он все знает…

О пенсии ему говорить неинтересно, зато воспоминания имеют для него непреодолимую заманчивость. Он дрожит, как осиновый лист на ветру, не от холода, а от слабости, взглядывает на меня жалобными, просящими глазами: «Не уходи». Дома на его разговоры, должно быть, давно уж никто не обращает внимания, и он изнывает в стариковской словоохотливой тоске.

Ухожу от него и думаю, какая страшная и пока еще не излечимая болезнь — старость. Мало живет человек, Слишком рано приходит старость. Обидно рано. Вот Окоемов — ему всего семьдесят пять лет, а у него уже тяжелый артериосклероз, угасает воля к жизни. Разве не обидно, что какая-то ничтожная черепаха или крокодил живут до трехсот лет, а человек — властелин мира — в среднем не доживает до семидесяти. Мечников считал, что нормальная человеческая жизнь должна длиться не менее ста пятидесяти лет. Сто пятьдесят! Вот задача науки завтрашнего дня. Это значило бы подарить каждому человеку еще одну жизнь — умную, свежую старость. Не убогую старость Окоемова с трясущимися руками, убитым взглядом, смотрящую в прошлое, а старость, полную молодых мыслей, деятельную и полезную, — такую, какую прожили Толстой, Репин, Павлов…

И потом всякий раз, как я встречал Окоемова, снова приходили мне эти мысли.

…Туберкулезный больной Елагин ютится в небольшом, тесном домике, сплошь заставленном сундуками и старой потемневшей мебелью. Под низким потолком удушливо пахнет мылом и сырой известкой от только что побеленной плиты.

— Вам воздуха больше надо, свежего воздуха, — советую я.

— Где его возьмешь? — угрюмо возражает Елагин.

— Может быть, есть возможность переменить квартиру… Это ваш домик?

— Мой. А зачем менять? На троих-то воздуху хватает.

Из другой комнаты, из-за двери, завешанной пологом, слышится молодой женский голос:

— Спи, Ванюша, спи. Я тебе сказку скажу…

Есть в этом доме что-то гнетущее, надломленное…

…В избе Блиновых включено радио. Звучит «Болеро». Чисто. Прохладно. Большеглазый парень в шерстяных носках и рубашке навыпуск сидит на стуле, далеко просунув длинные ноги под низкий стол. Перед ним миска щей. Откладывает ложку, коротко представляется:

— Костя. А это сестра моя — Варя.

С табурета по-ученически, словно из-за парты, приподнялась русоволосая девушка и как-то ласково, будто для поцелуя, протянула обнаженную до плеча руку.

— С нами обедать…

Варя поражает своей русской крестьянской красотой. Синеглазая, с маленьким, тонким и ярким ртом, она очень привлекательна. Как будто догадываясь об этом, она опускает глаза.

Костя одобрительно говорит:

— Вы насчет чистоты? Это правильно.

В комнате просто, уютно. Над кроватью, заправленной по-армейски, висит портрет Миклухи-Маклая в коричневой рамке. Спрашиваю:

— Географией увлекаетесь?

— Мне бы не трактористом быть, — доверительно говорит Костя. — Страсть люблю о путешествиях читать. И сам хоть немного, а поездил. Служил на границе с Турцией. Северный Кавказ знаю. На Эльбрус поднимался, до Приюта Одиннадцати. Оттуда весь Кавказский хребет как на ладони. Мы с сестренкой мечтаем деньжат поднакопить и двинуть в туристический в Индию.