Леонид Гартунг - Зори не гаснут

— Выслушайте меня. Я пришел к вам…

— Вступись, господи, восстань на помощь мне… Прегради тропу преследующим меня. Да будет их путь темен и скользок.

— Хватит притворяться! — теряю я терпение. — Бросьте ваши причитания. Это ваш путь темен и скользок. У меня составлен список больных, которых вы лечили. Мы привлечем вас к судебной ответственности за знахарство.

Авдотья все еще бормочет, торопливо, захлебываясь, точно читая по книге:

— Да придет на него погибель нежданная…

Но я не обращаю на это внимания.

— Вас будут судить.

— Никого я не лечила, батюшка, — возражает вдруг Авдотья совершенно естественным тоном. — Это по злобе кто-то наговаривает.

— Никто не наговаривает. Сами факты говорят.

— Хвакты? Это кто такие? Должно, приезжие. У нас, вроде, таких нет.

— Факты здешние. Вы лечили Елизара Быкова от малярии — не вылечили. Полине Михайловне Невьяновой вы прикладывали к ране жеваный хлеб и едва не довели ее до заражения крови.

На русской печи, за ситцевым пологом, кто-то шевельнулся. Я подхожу, отдергиваю занавеску:

— Кто здесь?

— Ой! — вскрикивает молодая женщина, подбирая под себя голые ноги.

— А вы что здесь?

— К Авдотье я, — отвечает она.

— А зачем прятаться? Почему на медпункт не пришли? Такая молодая…

Женщина заливается румянцем.

— Совестно к вам-то. Мы по женским.

— Так не лечишь? — оборачиваюсь я к Авдотье. — Не лечишь? Говори, где твоя аптека…

— Никакой аптеки не знаю. Вот еще что придумали!

Заглядываю под печку, под лавку, выхожу в сени и замечаю на стене шкафчик из фанеры. На трех полках размещаются баночки, флакончики, коренья, пучки трав и конское копыто с остатками шерсти и даже подковой. По соседству с бутылкой дегтя белеют какие-то таблетки, здесь же пузырек с касторкой, с сигнатурой, написанной по-латыни, салол, английская соль и липкий пластырь.

«Где она достала медикаменты? — недоумеваю я. — Неужели на медпункте?»

— Сколько Ольга Никандровна взяла с вас за салол? — спрашиваю я.

— Сколько положено, столько и взяла.

— А касторка зачем?

— Вам лучше знать.

— Так не лечите, значит?

— Где уж нам…

— Лжете.

Авдотья нагло ухмыляется.

— Не терял бы ты, сынок, времени. Шел бы домой подобру-поздорову.

Это насмешливое «сынок» взрывает меня. Я хватаю с полки бутылку с дегтем и выбрасываю ее во двор, потом швыряю баночки с мазями, пучки трав, лошадиное копыто, таблетки. Каждый раз, когда я заношу над головой бутылку или пучок травы, Авдотья подымает руку, словно пытаясь остановить меня этим жестом.

— Батюшки мои! Что ты?

Выхожу от нее и слышу за собой злой шепот:

— Узы… Узы его!

Авдотья стоит на крыльцо и натравливает на меня щенка. Мне становится смешно, и озорная мысль приходит мне.

— Слушай, Трезор, — зову я щенка. — Поди сюда.

Чмокаю губами. Щенок подбегает.

— И не стыдно тебе?.. Айда ко мне!

Глажу его, и он, виляя хвостиком, бежит за мной. Дома я кормлю щенка молоком, щекочу ему брюшко. Он блаженно растягивается и засыпает подле моей кровати.

— И зачем эту нечисть привели? — ворчит Ариша. — Что толку в ней?

— Пусть дом караулит.

— От кого? Воры-то давным-давно перевелись.

Вечерний прием ведет Погрызова. Захожу к ней. Спрашиваю прямо:

— Ольга Никандровна, вы продавали Окоемовой медикаменты?

Погрызова вздрагивает.

— Я… А почему я не могу продавать?

— Она ведь знахарка и покупала, конечно, не для себя.

Погрызова уже успела оправиться от неожиданности.

— Вот новости! — фыркает она. — Кто это успел вам насплетничать? — Кидает подозрительный взгляд на Леночку.

— Никто не сплетничал. Я сам сейчас от Окоемовой.

— Так я не понимаю, в чем дело, — оправдывается Погрызова. — Окоемова болела. Ее преклонный возраст…

— А карточка на нее заведена?

— Странно, откуда такое недоверие. Я пятый год работаю. Мне всегда доверяли. Были врачи и постарше вас…

Ей хочется, чтобы мне стало неловко и стыдно: как же — обидел человека, который старше меня. Мне и правда стыдно, но не за себя, за нее: просмотрел всю картотеку два раза, карточки Окоемовой в ней нет.

Погрызова накидывается на Леночку:

— Ты брала карточку Окоемовой? Никогда на место не кладешь.

— Нет, кажется. Не помню…

Леночка смотрит затравленными глазами. Должно быть, до меня Погрызова ей и пикнуть не давала.

Зачем же Погрызова давала лекарства Окоемовой? Чтоб работы меньше было? Вспоминаю подленькую усмешку человека в подтяжках: «Дикость и серость»… Но не все же! Не все!