Михаил Однобибл - Очередь

Пока женщина говорила, боковое стекло машины плавно опустилось. Учетчик увидел руку в тугой кожаной перчатке и знакомое, врезавшееся в память лицо. Шофер дружески помахал учетчику огоньком зажатой между пальцев сигареты. Только благодаря шоферу учетчик признал в обратившейся к нему женщине Зою Движкову. Полгода назад он видел кокетливую повариху в легкомысленном колпаке, надетом на золотистые локоны. Теперь перед ним возвышалась лощеная кадровичка. В ее лице, в движениях, в одежде чувствовалась твердая уверенность в том, что она знает, чего ждет учетчик, какую пользу она может ему принести.

«Холодно. Ты сам или помочь? – сказала Зоя и, видя, что учетчик не трогается с места, тихо добавила: – Я могу в одну минуту избавить тебя от нагрудных свитков, швырнуть в костер эти бумажные цепи, приковывающие тебя к этапу». Учетчик в отчаянии смотрел в землю. Он не знал, как отвести от себя опасное внимание. До сих пор все попытки объясниться со служащими губили его.

Судомойка, музейка и дворничиха продолжали колдовать над Лихвиным. Они косо посматривали на Зою. Кадровичка вышла из машины без верхней одежды, рассчитывая быстро вернуться в теплый салон. Она дрожала от холода, но еще ласковей и терпеливей увещевала учетчика: «Я верю, ты глубоко оскорблен клеветой и организованной на тебя в городе травлей. Но все это останется в прошлом, над которым ты не посмеешься только потому, что забудешь о нем. Сейчас тебе важно сосредоточиться на главном, понять и поверить, что ни одна живая душа, включая высших городских служащих, тех, кто формирует и отправляет этапы, не знает, куда они уходят. Известно только, что никто не возвращается. Поэтому не обижайся на поправимое, рискуя совершить непоправимое. У меня с собой ключи от столовой, где тебя ждет знакомый столик. Поедем. Сядем рядком и поговорим ладком. Без лишних ушей, без завистниц, они прожгли бы меня насквозь взглядами, если бы я меньше их презирала. Ты, наверно, знаешь, я до сих пор никого в городе не трудоустроила. Провожу собеседования, читаю анкеты, приглядываюсь, а все как-то трушу. Думаю, настал момент разом сделать почин и загладить допущенную в отношении тебя несправедливость. Это возвышает душу, в этом подлинное величие кадровой работы. Если я поверила возведенной на тебя клевете, то на тебе должна и вину искупить. Как же ты, бедный, намаялся! С того дня, когда мы виделись на моем юбилее, ты постарел лет на десять. Так долго не протянешь. Знаешь, если я тебя еще в чем-то не убедила, ничто не мешает нам продолжить разговор в машине, где хотя бы метель не уносит в сторону половину сказанного».

Зоя взяла учетчика под руку и мягко повлекла за собой. Он непроизвольно сделал несколько шагов к распахнутой двери салона. Учетчик видел завораживающее зеленоватое мерцание огоньков приборной доски, вдыхал в мешанине снега и ветра сладковатый, подташнивающий запах кожи сидений. Он растерянно озирался, не решаясь на открытое сопротивление. Город и впрямь его состарил, незаметно отравил рабским духом очереди! Учетчик не знал, что сделать, чтобы уклониться от посадки в машину, которая, он в этом ни секунды не сомневался, увезет его сразу, как только он окажется внутри. Дворничиха с музейкой тоже это поняли, подбежали к учетчику с другого бока и потащили прочь от машины. Ну, конечно, не для того они передавали Риме посылки с учетчиком, чтобы другая служащая у них из-под носа выкрала учетчика с этапа! Учетчик рывком скрестил на груди руки, прижал к телу под одеждой этапные свитки. Но с какой же чудовищной силой тянули его в разные стороны вошедшие в раж бабы! Не участвуя в борьбе, учетчик был целиком захвачен ей, точно несся по бурной реке в утлой лодчонке. Он видел все вокруг в мельчайших деталях и ничего не мог изменить.

Но из квадратных желтых окон райотдела, кажется, тоже наблюдали за происходящим во дворе. Дверь здания широко распахнулась, наружу молодцеватой пружинящей походкой вышли конвоиры в полушубках, перетянутых ремнями. В руках солдат чадно пылали факелы. Овчарки хрипели и рвались с поводков. Последним, на ходу надвигая шапку-ушанку на лысую голову, вышел пожилой мешковатый мужчина, начальник конвоя. Для него одного была приготовлена лошадь. Он не привык задирать ногу и неловко вдел стремя. В тот же миг фонари во дворе и окна в здании погасли. Лошадь всхрапнула под невидимым седоком. Светили только неподвижные фары машины и мечущиеся смоляные факелы. Конвоиры с гудением рассекали в разных направлениях воздух под рычание, стон, визг отступающей толпы. Раздались отрывистые команды, овчарки кинулись на провожающих, отсекая их от уходящих, и в ту же минуту за нескладной, опасливо покачивающейся на лошади фигурой начальника конвоя этап тронулся в путь. Судомойка рывком подняла с носилок Лихвина и после короткого судорожного объятия передала товарищам по этапу, подхватившим больного под руки. Очередь заголосила и зарыдала, жалея уходящих, предчувствуя и для себя такую же участь. Резко взлаивали псы. Конвоиры продолжали вертеть и тыкать факелами.