Алексей Петров: Голуби на балконе

Что это было со мной? Я высунулся в форточку и заорал на весь Щукин:

— Падла! козёл вонючий! Разорву гада на хер!

На следующий день купил бутылку «Столичной» для местного плотника, и он вставил нам новое стекло.

Наконец я пошел работать. Проще всего в женскую консультацию можно было попасть через всё тот же рынок. По пути на службу я останавливался у крана возле цветочного ряда, там, где бойкие азеры готовили свой духманистый шашлык, и торопливо чистил зубы. Вероятно, кто–то из моих пациенток видел это, но меня это уже не смущало. Я почувствовал вкус к бродяжьей жизни. Ко всему можно привыкнуть. Мы долгое время думали так и были совершенно искренни в своём заблуждении, пока со зловещей остротой не осознали, наконец, что очень скоро нас станет трое.

Иринка снова потащилась к Овечкину, но он опять напомнил ей, что когда–то имел удовольствие почивать в глубоком сугробе (вероятно, забыл, что уже рассказывал нам об этом). Нас этот аргумент не убедил. В комнате площадью восемь квадратов можно жить вдвоём, но с ребёнком, да к тому же без водопровода и канализации, в шуме, сырости и неуюте — никак.

И тогда я отправился к Фролову, главному врачу. Александр Кузьмич был обижен на меня за то, что я хронически опаздывал на его планёрки. Фролов считал меня разгильдяем, оборванцем и наглецом. Сказать по совести, он был прав. Брился я редко, ходил в мятой одежде и отказывался дежурить бесплатно (оплата дежурств врача–интерна не предусмотрена штатным расписанием). Что же касается опозданий, то я, будучи студентом, даже на конференции к академикам и профессорам далеко не всегда успевал вовремя. Видимо, это болезнь. Мне почему–то всегда проще было задержаться на работе на полчаса, нежели явиться хотя бы минут за пять до начала рабочей смены… Ирина зарабатывала в полтора раза больше, чем я, и мне было стыдно перед ней. Я ещё не был настоящим врачом. Интерну в этой жизни достаются жалкие крохи…

— Ничем не могу помочь, — сухо сказал Фролов. — Вам предоставили общежитие. Полагаю, этого достаточно.

— В таком случае, мы вынуждены обратиться за поддержкой в министерство. У нас скоро будет ребёнок. Невозможно жить втроём в клетушке, больше пригодной для плохонькой голубятни. — ответил я. — Будем просить, чтобы нас распределили в другой город.

— Что ж, это ваше право.

Он пристально глянул на меня.

— А когда вы собираетесь в Москву?

Мне нечего было терять. Я сказал:

— Сегодня же. Вечером.

— За свой счёт. Оставьте заявление, — равнодушно распорядился Фролов и вернулся к бумагам на столе.

После зачуханного Щукина Москва — это больно. Асфальт на тротуарах, яркие витрины магазинов и исправно работающие светофоры теперь казались нам немыслимой роскошью. Прямо с Павелецкого вокзала мы направились в сад Мандельштама на «Фрунзенской» (совсем недавно ещё мы учились здесь, на Малой Пироговке, и забредали в этот парк чуть ли не каждый день), сели на нашу любимую скамейку у самой воды и, с завистью поглядывая на безмятежных лебедей в пруду, замерли в тихом и безграничном отчаянии.

— Похоже, что юности пора сказать «so long», — вздохнула Иринка. И вдруг заплакала.

Я обнял её, такую неповоротливую, неуклюжую, с огромным животом и бурыми пятнами на лице, — обнял и, натужно смеясь, произнёс:

— Донт уорри! Жизнь только начинается.

А потом, мучительно стыдясь своего синематографического порыва, сказал негромко:

— Прости. Я не смог сделать тебя счастливой…

— Дурак ты, Игорёшка!

Она сбросила с себя оцепенение, энергично поднялась и, нежно хлопнув меня кончиками пальцев по макушке, скомандовала:

— Пошли, сиротинушка. Нас ждут великие свершения.

Министерство здравоохранения располагалось возле станции метро «Белорусская». Мы наскоро перекусили в ближайшей «Пельменной», а потом, собравшись с духом, переступили, наконец, порог этой конторы.

В коридорах сновали чиновники. У стен жались просители. Были это всё больше такие же, как мы, молодые люди. На их лицах, как в зеркале, легко угадывались бесспорные симптомы наших собственных невзгод. К министру или к его заму попасть не удалось. Принял нас инспектор — кажется, эта должность называлась именно так. Молодой человек положительной внешности, с открытым лицом и геометрически выверенным подбородком, в костюме и галстуке, слушал нас внимательно и дружелюбно. Дружелюбие было его обязанностью. Я понял это быстро. Просьба, с которой мы обратились к этому Хулио Иглесиасу, была ему хорошо знакома. Мы просили, чтобы нам дали новое назначение, но теперь уже домой, на родину, в Донбасс.