Алексей Петров - Градский рядом

Нет смысла создавать вокруг своего имени мыльный пузырь, если люди и так приходят.

…если ко мне когда–нибудь в зал придут всего два человека, я спою сольный концерт. А потом просто перестану работать. Я могу зарабатывать другими способами.

Из интервью А. Г .

А потом началась перестройка, и Градского стали иногда показывать по телевизору. «Раз в два месяца меня выпускают на экран, — позже скажет музыкант, — но только для того, чтоб потом сказать: «Разве мы Градского зажимаем? Показывали его, показывали». Концерт 1995 года пробивался в эфир около двух лет! Александр великолепно играл на гитаре и пел песни собственного сочинения — всё больше на политическую тематику. «Мы не справились с эпохою, потому что нам всё по …» Здесь он заменял нецензурную лексику эвфемизмом «всё равно», и публика многозначительно переглядывалась и усмехалась: понятно, понятно… «Разбей свой телевизор, отключи на кухне радиосеть, видеоплёнки — в союз писателей, пусть подрочат всласть нашу власть говорить, что хочешь, при полном отсутствии прав…» Вовсе не казалось, что не хватает аккомпанирующей рок–команды или оркестра, потому что именно так, в таком сопровождении и нужно было петь эти песни — «авторские», улично–бунтарские, бардовские в подлинном значении этого слова.

Ах, время наше сучее,

Летучее, ползучее,

И прочее жульё,

И партии разучены,

И рукава засучены –

Готовы под ружьё.

Колонны перестроены,

Удвоены, утроены,

Штабные штабеля.

И на вершине случая,

В тоске благополучия

Цепные кобеля.

Почудилось, что это уже другой Градский: мастерство и раскованность те же, но темы песен новые. Откуда же мне было знать, что у Александра и десять, и двадцать лет назад были в репертуаре и такие песни тоже — ироничные, сердитые, ядовитые? (Например, «Песня о дураках», «Птицеферма», «Баллада перемен», «Памяти Джордано Бруно», «Песня об иносказательности», «Песня о мещанах».) Ведь до недавнего времени — ни одного концерта Градского по телевизору… Откуда же мне было знать? «Нет, — думал я, — как–то всё это не то. К чему весь этот обличительный пафос? Зачем он пересказывает в своих стихах ставшую вдруг модной газетно–журнальную публицистику? Прожектор перестройки… Такой голос, такой талантище — и вдруг простоватые мелодии и «туристические» аккорды гитары, усложнённые, главным образом, благодаря особому исполнительскому дару музыканта, у которого, очевидно, руки великолепно заточены под этот инструмент. Слушать, конечно, интересно, кто ж спорит. Но тот Градский, который когда–то спел «Жил–был я», «Джоконду» и «Я — Гойя», мне всё равно дороже и ближе. А это… это горланить у костра на поляне».

Я помню впечатление от того концерта: удивление и любопытство, вот, пожалуй, и всё. И вдруг в финале — опять мороз по коже и радость от того, что тебе открылось вдруг нечто новое: Александр спел «Романс Неморино» из оперы Доницетти «Любовный напиток». Я ведь никогда не слышал, как Градский исполняет классические оперные арии. А тут ещё и музыка Доницетти — мелодия, знакомая даже тем, кто никогда не интересовался оперой: только абсолютно равнодушный ко всему человек не видел фильм Никиты Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино», где то и дело звучит именно этот романс. И вот «Una furtiva lagrima…» в исполнении Александра Градского — яркое завершение всего концерта, который, кажется, тем и запомнился в первую очередь: изысканным и неожиданным финалом.

Уже даже не помню, что натолкнуло меня на мысль написать очерк о первых рок–музыкантах СССР. Я ведь не был знаком ни с одним из своих героев. Советская «электрогитарная» музыка для меня началась с «Весёлых ребят», а о том, что в нашей стране было до них, я понятия не имел. Но в 90‑х годах было выпущено несколько книг на эту тему, которые оказались и в моей домашней библиотеке тоже. К тому же, со школьных лет я коллекционировал газетные и журнальные статьи о популярных музыкантах, а моя «виниловая» и плёночная фонотека была довольно обширной. Вся эта информация требовала какого–то выхода. Я уже довольно давно писал для некоторых газет Тамбовской области, а когда не получалось своё, занимался такого рода, с позволения сказать, «публицистикой», то есть организацией доступного мне материала (не только на русском языке, но и на польском, украинском, английском) в более компактные публикации на ту или иную тему. Так возникла идея постоянной газетной рубрики «Кумиры двадцатого века». Я написал о Джоне Ленноне, Вуди Аллене, Поле и Линде Маккартни, Алене Делоне, Франсуазе Саган, Пабло Пикассо, Сальвадоре Дали, Жорже Сименоне и Грете Гарбо. А потом, обложившись книгами и газетными статьями, взялся сочинять большой очерк о советских рок–музыкантах. План этих записок сложился как–то сам собой, а готовый материал, «первоисточник», был всегда под рукой. Мне оставалось сделать только занимательную компиляцию, придать ей «литературный» вид и попытаться не запутаться в хронологии событий. Я старался не утомлять читателя скучным анализом музыкальных произведений, всеми этими порядком надоевшими рассуждениями «о блюзовых и социальных корнях рок–н–ролла», болтовнёй о пентатонике, синкопах, мажорах–минорах, мелизмах и прочих премудростях. Меня интересовали, главным образом, люди, их совместная работа, их дружба или же, напротив, конфликты и ссоры, их отношение к творчеству, желание найти возможность высказаться, борьба с идеологической рутиной, взлёты и неудачи.