Брайан Глэнвилл - Олимпиец

Рон Вейн ко мне даже не подошёл; вообще не сказал ни слова, пока мы не сели в самолёт. Там он заявил, что, мол, надеется, я извлёк для себя урок. Хотелось ответить: да, теперь я знаю, что ты за тип… Но я ничего не ответил.

Но парни из команды подошли, посочувствовали. Даже Тед Арнольд, который сам был, наверное сто лет назад, неплохим бегуном, тоже нашёл пару тёплых слов: «Да, они тебе задали перцу», — как бы полушутя. Потом накинулись репортёры. Куда там английским, эти меня просто забомбили! Слава богу, рядом был Сэм, на некоторые вопросы отвечал он.

Вечером мы все поехали в Гринвич–вилледж, там были Стен Линг с женой и Эл Витали — он родом из Нью — Йорка и всё там знал. Были и другие наши парни, и Сэм. Под конец мы зашли в джаз–клуб, там один негр потрясающе играл на пианино. Когда он отдыхал, на сцену выходила небольшая группа музыкантов, и люди танцевали, каждый сам по себе. Этот танец был ещё до твиста. Потом Сэм сказал Мэри, жене Стена Линга: «Давай покажем им». Они спустились, и Сэм стал танцевать, подражая другим, так же держа голову, с тем же пустым взглядом, в своих синих джинсах и свитере. Плясал он до упаду и даже заставил их смеяться. Скоро Сэм уже танцевал один, а они стояли вокруг и хлопали в ладоши. Когда музыка смолкла, он сделал посреди площадки кульбит.

Потом я танцевал с Мэри, обычный танец; она изрядно подпила и всем телом прильнула ко мне, а Стен — я это точно знал — смотрит на нас из–за стола. Она спросила: «Почему бы вам не заходить к нам почаще?» Я хотел отодвинуться, пообещал, что приду, но она меня крепко прижала к себе, и деться было некуда. «Точно?» — спросила она, а я ответил: «Да, конечно, с удовольствием». И я не врал, потому что она была потрясной куклой, но я до смерти боялся, чем это может кончиться.

А за столом разглагольствовал Сэм — в Америке, мол, так, а в Англии этак, все смотрели ему в рот. Молодец, нигде не пропадёт.

Если бы меня попросили охарактеризовать мир лёгкой атлетики одним словом, я бы, наверное, выбрал слово «ненависть». Говорю так, глядя назад из сегодняшнего дня. Постоянная война между начальством и спортсменами, а тренеры посредине, как молниеотводы или агенты–провокаторы. Помню, как Рон Вейн, любитель произносить напыщенные речи, однажды сказал: «Мир лёгкой атлетики — это одна большая семья». А я подумал: «Да, точно, одна большая, несчастная семья, в которой родители всё время цапаются с детьми». Ведь спортсмены — это избалованные, вечно спорящие дети, а начальство напоминает родителей викторианской эпохи. Так оно было, скорее всего, так и будет. Обе группы застыли на своих позициях.

Я не хочу сказать, что спортсмены всегда ведут себя по–детски, а начальство — всегда по–взрослому. Совсем наоборот. Ведь дети иногда бывают правы, а взрослые нет, родители иногда совершают детские поступки, а дети оказываются развитыми не по годам, но роли не меняются. Ты начинаешь с лучшими намерениями, защищаешь правое дело, а кончаешь мелочностью и мстительностью, свойственной начальству, ибо оно постоянно снижает тебя до своего уровня. Даже когда в пятидесятых годах легкоатлеты основали свой Международный клуб, положение, по сути, не улучшилось. Правда, они создали группу, чтобы давить на начальство, и порой добивались большей самостоятельности, но вся система была авторитарной, недемократичной. Всегда оставалось противостояние между младшими и старшими, причём последние не допускали молодых ни в какие комитеты. Как в старой французской поговорке: «если бы молодость знала, если бы старость могла». Отсюда, надо полагать, и зависть, страшные отношения между спортсменами и начальством из–за его параноидального стремления всем управлять.

Я это испытал на себе — поздравления превращались в угрюмую констатацию, пока не стало ясно, что они желают тебе поражения. Со стороны ещё виднее — так было с Айком Лоу. Конечно, его случай особый, потому что с ним Сэм Ди — непримиримый тренер, которому даже ничего не платят, и, следовательно, не могут его преследовать.

Но в каком–то смысле Сэм был Мефистофелем, а они — всего лишь свора брюзжащих старцев. Дело осложнялось ещё и тем, что к Сэму возникало тёплое чувство, а к ним, в лучшем случае, просто жалость. Сэм давал много больше, чем они, но и требовал он тоже много больше: он хотел, чтобы спортсмены были ему преданы телом и душой, а те ждали лишь почтительности; они хотели благодарности. Ведь сколько комитетов они создавали, сколько телефонов обзванивали, сколько бумаг заполняли! Они хотели, чтобы их ценили, в них нуждались. Смешно, но, прояви они больше ума, они бы легко с нами справлялись, ведь спортсмены — самые эгоцентричные люди на свете, и только постоянная грубость начальства толкала их к сплочению. «Если бы старость могла!» Но она ничему не научилась.