Александр Грог - Время своих войн 3-4

Миша смеется взахлеб. Клоун фокусничает: на его глазах достает из стоящего на столике цилиндра мордатых зайцев — одного за одним — и творит над ними вещи несусветные. То напихает одному цветных платков в рот, и перевернув «бедолагу», начинает вынимать их через задницу, но уже связавшимися в ленту. То оторвет зайцу уши, которые ему чем–то не нравятся, да вытянет из огрызков новые — метра на полтора. Мохнатого опустит обратно в цилиндр, придерживая за уши, пощелкает в воздухе ножницами — бросит их туда же, и тут же вынет зайца уже неприлично голым — выбритым до розового цвета, еще и с лапами обутыми в ласты…

Играет на флейте, но сразу видно не для других, а исключительно для себя, для собственного удовольствия, не парит в воздухе, но вдруг став тонким изящным, ходит по горлышкам бутылок, беспорядочно расставленных на листе крашеной фанеры. Узкие лучи прожекторов светят вниз, словно хотят выбить бутылки из под ног клоуна, и зеленое стекло отбрасывает таинственные блики.

Каждый клоун — штучный товар и должен чем–то отличаться от коллег. Но здесь чертой, странной, удивляющей, служила его ненавязчивость. Словно, вот «существо, которое само по себе», отгороженное стеклом, не пускающее в свой мир, разрешая только смотреть на него, но показывал этот мир щедро, не так, как впихивают рекламу, а как это присуще человеку щедрой души от мира не только щедрого, но и разборчивого. Смотреть можно всем, входить единицам.

Извилина видит и другое. С некоторой тревогой отмечает усталость работы клоуна, зная, что нет для актера большего врага, чем равнодушие — от этого, однажды заползшего в сердце червя, потом чрезвычайно сложно избавиться. И сколь трудно от него уберечься, день ото дня выполняя одно и то же, как некий автомат. отчего даже меняющиеся ежедневно лица кажутся одинаковыми, словно слепленными с одного лекала — не зрительские ряды, а надоедливые обои, оттиснутые раз и навсегда.

Зашли в гримуборную, где их беззастенчиво облаяла дворняжка грязнорыжего цвета.

В гримерке, с грустными, выжатыми, как жмых, глазами, найдя в Мише благодарного зрителя и слушателя, клоун продолжает смешить, словно и не закончил свой рабочий день. Извилина, и тот, время от времени всхлипывает, и даже Молчун, являя собой зрелище редчайшее, улыбается чуточку стыдливо, должно быть, от того, что не может не улыбаться, а счастливый Миша вытирает и вытирает слезы.

— Тяжело? — спрашивает Извилина, дождавшись паузы.

— Актерское мастерство — это как тюбик пасты: то полный, то давно израсходованный. Его давишь–давишь, а ни фига. А вот иногда ощущаешь себя предельно наполненным, щедрым…

— Сегодня какой был?

— Угадай! — говорит клоун.

Извилина хмурится, потому как понимает, что не рискнет, не в состоянии.

— «Мастер не может быть назван мастером, пока он сохраняет привязанность к тому, что делает…» — говорит клоун.

— Ягю Мунэнори — «Искусство меча», — кивает Извилина, словно соглашаясь.

Миша смотрит во все глаза, как на двух близнецов. Словно сошла кожура, и раскрылась в каждом некая нетипичность, присущая лишь мудрецам или клоунам.

Садятся пить чай…

— Все, что умного ни сказано, сказано кем–то и когда–то в первый раз. Собрать бы этих мыслителей, да заставить все передумать заново — иначе! Пусть выдумывают глупое! Отчего мир такой дурной? Не от их ли умного, чего не понимают, не хотят понимать и идут наперекор? Вот заставить бы передумать заново, а после утопить всех разом! — говорит Клоун.

И все присутствующие понимают, что перед ними философ, а значит, дело едва ли не безнадежное… Лучше бы пил! Добро худом бывает, но что б худо добром?

— То что сегодня достаешь кролика из шляпы, не удивляет, нужно доставать шляпу из кролика. Мир болен. Он требует по отношению к себе шок, с каждым разом все больший, как требует больной, у которого останавливается сердце. Один раз его не удастся перезапустить, и все начнется сначала.

— С Адама и Евы? — робко спрашивает Миша.

— С микробов!

Философы вскрывают нарывы, но чистить их и залечивать приходится другим. Философы склонны вскрывать и лечебные повязки, находя их неправильными и тогда надобность в них, философах, отпадает.

— Благодаря человечеству?

— Благодарное человечество? Прости, но может ли быть еще более дурацкое словосочетание? Во–первых, благодарность не присуща тому, что ты называешь человечеством. Во–вторых, человечества просто нет. Набор людоедов конкурирующих между собой — да. А человечество — общность? Так его нет и не будет до тех пор, пока нет врага. Того самого, против которого, стоя с оружием в руках, наконец–то и осознается, что человечество за спиной!