Александр Грог - Время своих войн 3-4

— Брось — уронишь! — выговаривает Петька — Казак.

— Что бы Миша закуску уронил? — скептически кривит бровь Сашка, и хочет добавить про цирк, — что, случись что, прокормится подразделение с Мишиных гастролей, но не говорит — Миша все шутки воспринимает нормально, только на «цирк» болезненно — не иначе было что–то в семейной биографии стыдное, той самой «фамилии», которой гордился.

— Идем купаться или нет? Замучили!

— Извилина, пойдешь? Поплавай, ноге полезно!

— Позже. Кому–то надо остаться — гостей встретить. Нехорошо получится…

— Ладно, мы быстренько.

Миша не уходит, топчется, мнется, но потом все–таки спрашивает про тех, что едва ли не каждый год «меняются» без смены собственного обычая.

— А что в начале было?

— О чем ты?

— Что прилипло? К ним палаческое, поскольку они палачи? Или они палачи, поскольку к ним палаческое?

Извилина не отвечает. Вопрос раздела софистских. Что было раньше — курица или яйцо?

Магеллан не разбирал можно ли так поставить яйцо, чтобы не опрокидывалось, он его разбивал, к возмущению самоназначенных адвокатов, нарушая предлагаемые условия задачи, Александр Македонский рубил тот узел, который не мог развязать, к восторгу озабоченных этой задачей и возмущению тех, кто ставил условия, кто этот узел завязывал. Всякая задача — война, и всякая война — задача, вызов, и решать ее следует не по правилам, которые предлагаются противной стороной.

Первое и главное — нельзя воевать по новым предлагаемым миру условиям. Война объявлена всему человечеству, война на уничтожение, не было раньше таких войн. Она уже началась, как некая «встречная» — по сути операция прикрытия — война с терроризмом. По факту: война с предлагаемым сопротивлением новому мироустройству, только предполагаемым, не вызревшим, но уже война тотальная, в которой все правила аннулируются…

Миша стоит — ждет ответа.

Россия — полигон для испытаний, так уж сложилось, — хочется сказать Извилине, но понимает, что эта мысль не для Миши, слишком безнадежное определение. Не говорит и самого горького, что Россия, нынешней продажной властью, используя доллар, переведя на ее территорию свои финансовые резервы, фактически кредитует все последние войны США, в том числе и будущую — против себя. Это мы оплачивали бомбы, которые падали в Белграде, Ираке и множестве мелких войн, которые подаются в новостях мелким шрифтом, как незначительные, но пролитие той крови опять же оплачено Россией.

Можно сколько угодно смотреть в кривые зеркала, которое подсовывают со всех сторон, но судить надо не по отражениям. Несостоятельность власти кажущаяся. Власть состоятельна, если рассматривать ее как вражескую, оккупационную. Тогда все становится на свои места. Смысл всех последних словесных конфликтов России с США достаточно прост. Заокеанская власть торопит поставленных ею же админстрантов — медленно! Те оправдываются — сообщают, что ситуация не вызрела, чуточку, в меру дозволенного, ворчат и откупаются (всякий раз с превышением), опережая график выдаивания России. Нынешняя оккупационная администрация сохраняет власть и собственные немаленькие барыши только до времени, пока положенные выплаты, уничтожающие будущность России, ее кровь — невосполнимые сырьевые ресурсы, поступают, как требуется от всякого государства–донора, без задержек. В противном случае, аппарат будет заменен. Всякое безвременье кажется беспрецедентным по глубине своего падения. Но всякое дно всего лишь верхний слой скрывающий следующую провал–яму…

— Смерть, кроме всего побочного, воспитательного или лотерейного мероприятия, чаще означала генетический отбор, — говорит Извилина. — Выживали сильнейшие и хитрейшие. Они не перекрещивались в своем развитии. И постепенно разделились на два вида. Каждый существовал в собственном поле культуры. Поле сильнейших явное, а поле хитрейших — скрытое. Среди хитрейших вскоре в нечто отдельное выделились подлейшие. И хитрейшие из подлейших стали считать сильнейших своими рабами, но не говорили им об этом. Можно сказать сильным, что они не умны, но нельзя сказать — в чем и почему…

— А мы — кто?

— Мы — это ты. Сильные, но не хитрые, — честно признает Извилина. — Пока…

— Пока?

— Едва ли не вечно, — улыбается Извилина.

— Это хорошо, — говорит Миша. — Что–то не хочется меняться. Понимаю — надо, а не хочется.

— Мы те — кто знает, а это уже не мало. Это — ум.

— Хитрый умного перемудрит.