Александр Грог - Время своих войн 3-4

Катя несколько раз видела как убивают. А один раз сама помогала. Выкрикнула по–немецки одно нехорошее слово, немец повернулся, а Сеня, который на корточках рядом сидел — червяков немцу насаживал, тыркнул его ножом в шею, который под кладками был зажат, и потом стал тыркать везде, даже когда тот с кладок стал сползать все тыркал и тыркал. От немца крови было много больше — все кладки залило. Питаются лучше, либо Сеня неправильно его убил… Потом мама Аладика подбежала помогать кладки мыть от крови, а немец, как упал, так по воде и уплыл, но неживой.

Неизвестно, что другие немцы подумали — искали долго, но не нашли. Если бы в деревне кто–нибудь из взрослых мужчин был, может быть и расстреляли, но на женщин и детей думать не стали, хотя автомат пропал и ботинки тоже. Подумали, что он в другую деревню ушел, он иногда уходил, а партизан здесь не было, хотя Катя видела партизан, одна такая к ним заходила, хлеба спрашивала, а тут немцы стали к бане спускаться, так она фуфайку бросила, стала на нее и давай стирать уже замоченное. А по шее вши ползут! Катя подумала — увидят, что вши, сразу догадаются, что партизанка, и всех тогда расстреляют, но немцы не зашли, они купаться спускались. Потом Сеня и полицая убил, но так, что подумали на другого полицая. Катя опять это видела, хотя Сеня не знал, что она видела, и видела как невиноватого полицая забирают, и как он трясется, совсем как Аладик, когда его расстреливали, и подумала, когда ее убивать будут, тоже так будет, но когда Сеню будут убивать — он трястись не будет ни за что!..

Сеня выкатил картохи. Катя зажала свою рукавами, наклонилась и стала нюхать, вбирая в себя сытое тепло. Сеня у своей выел середину и отдал половину ломкой, пачкающейся кожуры. В кожуре самая сытость. Потом Катя взялась за свою…

Аладик с братом Сеней воровали мешки — бабы распускали их на носки, Катя сама в таких носках ходила. Звали его не Аладик, и даже не Владик — Катя слышала, как мать его звала по другому и разговаривала на незнакомом языке, но всем, к месту и не к месту, говорила, что зовут Владиком. И Аладик это подтверждал, угрюмо кивая.

В тот день Катя сама слышала, как Сеня сказал, что сегодня не надо — сегодня не Карл, а другой, но Аладик рассмеялся, а когда отъехали, подполз на карачках к заднему борту и бросил в сторону скатанный мешок. Машину остановили, слышала, как немец орал шоферу, потом всех заставил вылезти, так же всех повел к мешку — поднял, стал тыкать в лица и спрашивать — кто? Никто на Аладика не показал, но тот затрясся и сразу стало понятно — кто. Отвел в сторону, отошел на два шага и расстрочил из автомата. Катя видела как с груди словно камнями пыль выбило, а потом Аладик упал, а потом закричали, запричитали, а немец повел автоматом в их сторону, и все замолчали… А Катя закрыла глаза и больше ничего не видела, и открыла, только когда приехали. Сеня больше мешки не воровал, но убил немца. Правда, другого, этого офицеры куда–то перевели… Убил на кладках, когда тот рыбу ловил, а мама Аладика помогала кровь отмывать.

А потом фронт пришел, всех стали угонять, а Сеня сделал так, чтобы санки их, на которых Катя сидела с вещами, не скользили совсем, и от больших саней их отцепил, будто они сами. И следом тянул изо всех сил — все видели — как старается, даже плакал, показывал, что боится отстать. Даже немец соскочил, взялся помогать, потом плюнул, махнул рукой и побежал догонять…

Тех кого угнали, ждали в 45-ом и 46-ом — не вернулись никто. — Может, под бомбежку попали, — в очередной раз говорил кто–то, а Катя всякий раз перед сном тихонько плакала, но так, чтобы Сеня не услышал — он очень не любил, когда она плакала.

Катя картоху съела и согрелась больше чем от костра, осоловела, стала клевать носом. Сеня надавал тумаков под бока — идти надо! Катя заплакала. Брат — Сеня рассердился, но пообещал, как вернутся, запечь сладкого. Сознался, что лук закопал в снег. Печеный лук, если до того хорошо замороженный, очень сладкий. А тут еще и сечку можно запарить.

— Теперь на плече придется нести, — сказал Сеня, глядя на мешок.

— Я помогу! — сказала Катя, веря, что действительно поможет.

— Ничего, — сказал Сеня. — Недалеко теперь…

Пред всякой операцией, темной, чистой или серенькой, положен утряс личных дел. Чтобы потом только чистое бельишко и мысли без домашних забот. Извилина остается у Седого — некуда ему, да и запрошлый глупый перелом разболелся. Георгию тоже теперь некуда — решил по району прогуляться, посмотреть — чем дышат. Седой отговаривал — стоит ли лишней злостью набираться, не во вред ли? Многое предстоит делать, тут бы хорошо холодным разумом. Не отговорил…