Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Правильно. Давай, желаю удачи.

В этот раз Людмила открыла. Не задавая лишних вопросов, пропустила в комнату. Данилка возился в кроватке. Заметив меня, ухватился ручками за высокие края, поднялся, с любопытством оглядел с ног до головы. Однажды, когда ему было всегополгодика, Людмила приехала с ним ко мне, привезла литровую банку супа. Я как раз отходил от запоя. Схватив ложку. С жадностью начал хлебать прямо из банки. И поразился, с каким интересом, удивлением, одновременно со взрослым любопытством сын наблюдает за моими действиями. Мол, ничего себе, папка уминает за обе щеки. Сейчас в глазах Данилки появился тот–же недетский интерес, говорящий о том, что сын понимает больше его годовалых сверстников. Конечно, родители не молодые, какой–никакой опыт передать сумели. Я наклонился, поцеловал пацаненка в щеку.

— Сегодня отдохни, а завтра пойдешь за билетами, — услышав о моих приключениях, посоветовала Людмила. — Лучше уехать, чем терзать себя здесь. Украденных денег и вещей не вернешь. В тот раз не вернул, когда друг ограбил, в этот и подавно. А у родных хоть успокоишься. Глядишь, и пить бросишь. Правда, Данилка привык спать со мной, не знаю, как он будет вести себя ночью в кроватке. Еще замерзнет.

— Постели на полу, — чувствуя, что по телу разливается бесподобное состояние покоя, подсказал я. О, это приятнейшее расслабление после пьяного ада, этот бальзам на душу. Несколько дней, и я бы встал на ноги. Всего несколько дней, чтобы как сейчас, приносили покушать, погладили по плечам, по спине. Тогда поднимусь, напрочь отвергнув прошлое, начав все заново. Я заплачу, деньги есть, я не выскажу ни одной претензии. Пусть на полу, пусть под порогом. Зато в спокойной обстановке, в тишине. Не в ледяной разгромленной комнате с мерзкой возней садистов за дверью, а в крохотном теплом уголке со старой мебелью, с кроваткой сына посередине, с его непонятным лепетоми голосом по прежнему признающей меня Людмилы.

На следующее утро на вокзал я так и не поехал, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. То же самое повторилось и на другой день. Поднялась температура, я где–то подхваптил простуду. На третьи сутки Антон с друзьями всю ночь хлопал дверью в комнату умершего деда. Громко и нервно. Он затеял там ремонт. Пацаны курили. Визгливо смеялись. Я вышел, сделал замечание, напомнив, что матери с бабушкой необходимо отдохнуть, ребенок тоже может проснуться. Антон молча криво усмехнулся, он чувствовал себя уже хозяином. Вечером Людмила спросила, когда я собираюсь уезжать. Данилке в кроватке холодно, и вообще, я же попросился только на одну ночь. Мечты о приходе долгожданного душевного равновесия испарились, о пополнении физических сил тоже. Намеки о том, что мне нужно еще немного времени, Людмила отвергла. Я перебрался на пол, прекрасно осознавая — пора уходить домой. Но там по прежнему страшно, значит, уезжать. На четвертый день с утра, положив на стол сто тысяч рублей, я взял чемодан и по обледенелой дороге поплелся на вокзал. Перед глазами по прежнему плясали красные круги, правда, они уменьшились в размерах. Температура не спадала. Подташнивало, пошатывало, клени дрожали. Слава Богу. Что коллекция монет в целости и сохранности, акции АО, о которых как–то забыл ввиду неплатежей по ним, тоже. Как принес их в пьяном угаре, так больше и не вспоминал. Купив билет на ближайший поезд до Москвы, разжевал несколько таблеток тазепама, закусил валидолом и влез в вагон. Не помню, как добрался до столицы, потом на автобусе двести с лишним километров до Козельска. Когда дотащился до военного городка и позвонил в дверь квартиры матери, наступил поздний вечер. Старуха в спортивном трико выглянула в щель. Она меня не узнавала. Изменился даже голос.

— Я это, мать, я, — поправляя старую шапку, сообщил я.

— Господи, на кого ты похож, — залопотала старуха. — В роду у нас бродяг не было.

— Обокрали, мать. Все вынесли.

— Ничего, сынок, обойдется, — сразу сообразила она, отходя в сторону. — Проходи, согреешься, чайку с вареньем попьем.

Зачаем рассказал все, не приукрашивая и не выгораживая себя. Сморвался, запил, ограбили. Над рукописью новой книги давно не работал, занимался коммерцией. Приехал сюда в надежде подняться на ноги.

— Бог с ними, с деньгами и вещами. Ничего, наживешь, — внимательно выслушав меня, вздохнула мать. — Я тоже, сынок, спекулирую. Семьдесят три года в марте, а наберу водки в магазине и торгую по ночам. Всю жизнь как проклятая крутилась, а пенсия с ноготь на мизинце. За квартиру заплати, за свет, за телефон, за мусор тоже, не считая других плат неизвестно за что. За воздух разве осталось. Ельцыну такую бы пенсию, пусть бы повертел толстой задницей. Таким как он, сынок, простого труженика не понять, потому что не хуже Горбачева из колхозников. Грязью, навозом, нищетой его не удивишь. Это при царе барин ахал, наезжая в деревни, потому что вырос на пуховых перинах. А этим такая жизнь знакома, сами со свиньями да с телятами росли в одной люльке. Никогда не докажешь, что в подобных условиях человеку жить невозможно. Начнешь говорить, мигом приведут пример из своего детства, мол, сам в говне копался. Не понимают они, и не поймут. Вот у нас из Чечни ребята пришли. До войны были парни как парни, добрые, ласковые. Здравствуйте, говорили, сумку тяжелую помогали донести. А пришли — зверями сделались, потому что кровь им уже не в диковинку. Грабят, режут, насилуют, убивают. Так то, сынок. Слава Богу, что приехал живой. Остальное приложится, была бы не пустая голова на плечах.