Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

Возле кровати присела мать, посмотрела любящими глазами. Я вздохнул.

— Тяжело тебе, сынок, — тихо сказала она. Я по прежнему почти не раскрывал рта, лишь чуть шевелил губами. Душа сама разговаривала с ней, отчего в груди возникало некоторое напряжение.

— Не то слово. Сам пропил немало, украли. Кто вор, до сих пор не знаю. Друзья клянутся, что не они. Может, сосед с третьего этажа?

— Нет, сынок, он не брал.

— Он был здесь всю ночь. Открыл дверь, вошел его сын с кем–то из пацанов и выгребли деньги из сумки.

— Его сын тоже не брал, но оба знают, кто взял. Это друзья сына.

— Друзья сына? Я их знаю?

— Нет. Сам сын никто, пешка в их руках. После смерти матери они с отцом потеряли почву под ногами. Безвольные.

— Я хочу найти воров и отомстить.

— Прошу тебя, не делай этого. Ты не справишься, их много.

— Но меня обокрали, — запротестовал я. — В конце концов, ты знаешь, что среди ребят я последним не был.

— Знаю, но не трогай их.

— Что же ты предлагаешь, простить?

— Да, сынок. Все вернется.

— Они вернут, — подтвердила старуха, которая показалась главной. Она изредка появлялась в темной комнате. И твердо добавила. — Вернут все.

— Ненавижу, — промычал я, по прежнему считая виновниками ограбления друзей. — Что ждет сына соседа? Не работает, от армии отвертелся.

— Он сопьется, — ответила мать. — Он уже спился.

— А его отец? Я не могу снять с него вины. Он и прежде старался хлебать за мой счет, брал деньги без отдачи.

— Он скоро умрет. Недолго осталось.

— Сколько?

— Минуты, — резко сказала старуха.

— А мой так называемый друг Андрей, который много лет сидит на моей шее? Он тоже был здесь.

— Андрей не брал, — сказала мать. — Он уважает тебя, тянется. Он за тебя.

Странно было слышать эти слова. Я всегда считал Андрея с соседом нечистыми на руку, вообще все семейство не внушало доверия. Единственной связующей нитью были совместные загулы. После развала Союза писателей и прекращения деятельности областного литобъединения при нем, этих сдерживающих Факторов, культурно выпивать оказалось не с кем. «Друзья» же постоянно вертелись под рукой. Они открывали двери, выражая радость, готовность в ночь — полночь сбегать за спиртным, постоянно.

— Выходит, виноват я сам, — подвел я итог. — И спрашивать не с кого.

— Уехать тебе надо, — посоветовала мать.

— Да, уехать, — подтвердила и старуха.

— А эти, что топчутся в подъезде? Квартира открыта, замки поломаны.

— Они больше не придут, — сказала мать. — Они ушли.

— Доеду ли? Сил никаких, подняться не могу. И куда ехать посреди зимы. Ни денег, ни приличной одежды.

— Уехать надо, — повторила мать, покачиваясь. — Не пей, сынок. Уехать… уехать…уехать…

Я заметил такую особенность, когдадуши со мной разговаривали, то повторяли одно и то же по нескольку раз. Видимо, там, на небе, их чему–то учили, чтобы они лучше усваивали, заставляли зубрить урок. А что они накапливали знания, я почувствовал сразу.

— Может, к матери? — спросил я совета. — Доеду ли, сердце постоянно срывается. А тут еще боязнь замкнутого пространства. Как только поезд трогается, даже трамвай, не только поезд, сразу накатывает страх. Чувство такое, что случись неприятность, никто не поможет. По незнакомым улицам ходить боюсь. Откуда эта гадость. Может, оттого, что родился в лагере? С молоком матери впитал заборы с колючей проволокой.

— Пройдет, сынок, только не пей. Не пей, — сказала мать и снова закачалась. — Не знаю…не знаю… не знаю…

— Доедешь, — твердо поизнесла старуха.

— Ничего не случится?

— Доедешь, — повторила она.

— Не знаю… не знаю…, — едва различимым голосом продолжала плакать мать.

— Мать говорит, что не знает, — растерялся я.

— Она тебя любит, — спокойно пояснила старуха. — Любит, поэтому не хочет, чтобы ты ехал к родной матери. Ревнует.

— Люблю… люблю…, — еще пронзительнее застонала мать. — Ревную… ревную…ревную….

— Что же делать, ехать или нет?

— Ехать… ехать… Я боюсь за тебя… Не пей…, — плакала мать. — Ехать… ехать… ехать….

За окном посерело, неспешно надвигалось утро. Закрыв глаза, я долго лежал молча. Голос матери иссякал, уходил в пространство. Когда очнулся вновь, на улице занимался день, яркий, солнечный. В комнате никого не было. С трудом поднявшись, прошел на кухню, попил воды. Затем сунул руку в заначку. Сверток с золотом оказался на своем месте. Вытащив его, положил в карман брюк. Теперь нужно хоть немного прибраться, побриться, погладиться и ехать к ребятам на базар, если их еще не разогнали. Потом собрать чемодан, заскочить к Людмиле — должна, в конце концов, открыть — и сесть на поезд. Ребята стояли на прежних местах, веселые, деловые, с табличками на груди. Они не узнали меня. Долго с сочувствием осматривали со всех сторон. Я постоянно одергивал старое измятое пальто, благо, оно было длинным, скрывающим потертые брюки. На выуженных из рухляди зимних сапогах не было замков, их заменили проволочные скрепки. Бесформенная шапка топорщилась в разные стороны клоками шерсти.