Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Не возьму, — наконец, вынесла она приговор. — Может, ты подсовываешь липовую.

— На вторую, за две бутылки вина, — бросил я на прилавок еще один измятый доллар. — Я тебя когда–нибудь обманывал?

— Не обманывал, но ты пропился, — резонно заметила женщина. — Алкаш способен на все, лишь бы залить горло.

— Писатель, иди сюда, — позвали из–за столика. Я с трудом повернул голову, земля уходила из–под ног. — Пей, брат, ты никогда мне не отказывал.

Мужчина был абсолютно незнакомым. Рядом краснел пьяной мордой Петря, когда–то сорвавший с моей шеи две золотые цепочки, а потом вынесший из квартиры несколько икон. Тогда я еще что–то соображал. Хотел сделать ему, пожаловался владыке поселка Юрке Царю, Сэму. Но Петря клятвенно перекрестился, заверив парней, что оставил меня лежащим на полу в раскрытой настежь квартире. Парни засомневались, но зная его как нечистого на руку, перестали с ним здороваться. Еще существовали правила поведения в несущемся в пропасть обществе. Выпив залпом стакан вина, я еле успел выскочить на улицу — захлестало изо всех дыр. Организм продолжал бороться за выживание уже самостоятельно.

— Подожди минут пять, пусть успокоится, — авторитетно посоветовал за спиной дядька Лешка. — Потом глотай без опаски, иначе кранты. Я налью.

Через некоторое время вино действительно пролилось в желудок, не вызвав в нем бури негодования. Полегчало.

— Давай свои доллары, писатель, — протянул руку Петря. — Я договорился с продавщицей. Сказал, если что, отвечу сам.

Есть же такие люди, ни стыда, ни совести. Без мыла в задницу влезут. Я молча протянул баксы. Одну бутылку вина мы оприходовали сразу, вторую я сунул в карман. Впереди еще день, потом ночь, а денег больше ни копейки. Вдруг вспомнил, что так и не найдя заначки, бегал не раз по соседям, выклянчивая в долг под двойную отдачу. Вряд ли кто теперь войдет в положение. Покачиваясь, побрел домой. О еде не думал, даже хлеба не осталось, не то что купленных перед Новым годом деликатесов. Все сожрали, сволочи. Сворачивая за угол, услышал предупредительный возглас. Мимо, едва не сбив с ног, пронеслась группа пацанов.

— Пожар, что ли? — удивленно бросил я им вслед, ускоряя шаг.

На лестничной площадке перед моей, раскрытой настежь, квартирой, суетилась соседка.

— Тебя обокрали, дверь ногами выбили, — закричала она мне. — Я в милицию позвонила. Что же ты делаешь…

Как в тумане протащился в комнату. Первое, что бросилось в глаза, исчез новенький, сверкающий никелированными частями «Филипс». Секретер раскрыт, нет двух кляссеров с редкими марками. Шифоньер почти пуст. Ни костюмов, ни новых брюк, ни дубленки с курточками и плащами. С постели даже пододеяльник содрали. В магазин я ходил в старых башмаках, новые зимние сапоги и туфли уплыли тоже. От иконостаса осталась одна основная икона, прибитая к стене толстым гвоздем. Телевизор, палас да диван с креслами, облитые вином, с которых испарился турецкий комплект — вот все убранство. Книжные шкафы облегчены наполовину, унесли самое лучшее. Больше осматриваться не имело смысла. Я понял, что немецкий парадный кинжал в ножнах, серебряные подстаканники, набор монет и прочее не стоит искать. Как паспорт, водительские права, удостоверение журналиста. Документы лежали на одной из полок. Подперев дверь найденной на кухне палкой, я упал на постель. Все разгромлено, перевернуто, в квартире бардак хуже, чем у опустившегося алкаша. Часа через два приехала милицейская бригада. Оперативники полазали по комнате, поснимали отпечатки пальцев со стола и стульев и, посоветовав отнести телевизор кому из соседей, уехали. Я так и сделал. Позвал соседа слева, он унес мой отлично показывающий «ВЭЛС» к себе. Через два дня заскучал, забрал вновь. Начался отходняк. Колотило, выкручивало руки и ноги, липкий пот выжимался из тела, превращаясь в горячую испарину. И все–таки первоначально опустошенная маленькими глотками бутылка вина немного помогла. Я с трудом мог ходить по комнате. Днем, натянув старье, вышел на улицу. Надо встать, необходимо заставить себя подняться, иначе хана. Покружив часа два по поселковым улицам, подался домой. От голода, от пьянок и пережитого, мутилось в голове. Когда вошел в подъезд, едва не потерял сознания. Закрученная на проволоку дверь вновь была распахнута настежь. В этот раз украли телевизор и все, что показалось ценным. Даже носки с трусами и плавками, не говоря о домашних тапочках. И тогда я подпер дверь палкой, лег на кровать, закрыл глаза. Звонить в милицию было бесполезно, они, кажется, не думали приступать к активным розыскам. Идти к друзьям, к куму, к дочери, к собутыльникам, наконец? Чем они могут помочь? Удобно ли? Я приезжал, приходил к ним с деньгами, с подарками, всегда рассчитывая только на себя. Они привыкли видеть во мне эдакого удачливого интригана, способного делать бабки из воздуха. Не поймут, даже не посочувствуют. К Людмиле ехать нельзя, у нее свои заботы, мать с братом далеко, за тысячи километров. Неудобно, стыдно терять в один миг нажитый годами авторитет. Лучше как есть, чем уподобиться бомжу и просить на кусок хлеба. Я долго лежал в звонком одиночестве, по полу гулял стылый сквозняк. Двери в подъезде сперли еще осенью, дверь в квартиру разбита. На месте вырванных с мясом замков зияют дыры, пол после прокладки жековскими сантехниками новых водопроводных труб под ним опустился. На все нретензии местное начальство показало большую елду, мол, ты жилье приватизировал, ремонтом занимайся сам. Вдруг вспомнилось, что во время прихода корешков сына соседа, один из них долго расспрашивал про квартиру. Наслышанный о частых убийствах одиноких хозяев, под приставленным к горлу ножом подписывавших нужные бандитам бумаги, я быстро сообразил, что дело запахло керосином. Мгновенно протрезвев, твердо заявил, что комнату завещал дочери, даже документы ей передал. Из кухни выглянул высокий крепкий мужчина, с кислым выражением на лице повел глазами по пожелтевшему от дыма потолку, по стенам. И вышел.