Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

В это время одна шикарная молоденькая дамочка заявляет:

— Девушка сядет между нами! — и мне не мешает неудовольствие ее лощеного спутника.

Мне уже ничего не мешает. Я знаю, что напишу об этом Лёне, расскажу литераторше… А как быть с Римкой? Римка поймет… Я слушаю то, что хотела услышать. Это из сборника «Выпусти птицу!»… Резкие интонации, искренние, неровные… Узнаю знакомое, радуюсь новому. Восторженно аплодирую вместе с залом. Но как только кончается вечер, чувствую: случилось непоправимое.

Я предала Римку. Можно говорить себе любые слова, но я знаю: она ждала, а я не пришла.

Мы возвращаемся втроем, Королев и Касаткина успокаивают: а если б ты просто поймала лишний билетик… Мы едем на метро — с пересадкой, от метро на автобусе, потом пешком. Минуем чужие корпуса. Рядом с нашим, на скамейке, сидят Соловьева с Кручининой. И еще несколько девочек. Я вижу, чувствую издалека: все уже знают, что я предала Римку.

Не помню, пыталась ли я объясниться или сразу поняла, что это бессмысленно. Я была несчастна. Абсолютно несчастна. И я была автором своего несчастья. Каждое утро мне не хотелось просыпаться. Каждое утро, еще не открыв глаза, я думала: господи, это не сон… О нашей ссоре знало все общежитие. Оказалось, Милочка передала, что мы пролезли, и девчонки пытались найти заветную форточку, но задний двор уже охранялся, — они слишком долго нас ждали.

Я причинила Римке боль. Эту боль я чувствовала. Меня не радовали ни Ленькины письма, ни мама, приехавшая повысить квалификацию, ни новая юбка, которую она мне сшила из старой теткиной. Я сдавала зачеты — ничего больше не было в моей жизни. В тетрадь с интегралами прорывалось: «Несчастье — это одиночество». И еще: «Душа наревется одна. До дна». Так прошло восемь дней. Двадцать восьмого мая в мою комнату вбежала Лена Завьялова:

— Иринка, там тебе какое–то письмо. Без конверта! — Ленка болела за нас.

Я кинулась вниз. В ячейке треугольником торчал тетрадный лист, на нем — Римкиным почерком — моя фамилия. Там была одна строчка из стиха, тогда еще просто стиха, не песни… «Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит…» Я не могла сразу броситься к Римке, мне нужно было утихомирить свое сердце. Я помчалась в магазин, а когда прибежала с компотом, Римка уже все знала и ждала. Потом мы стояли в конце коридора, у окна, Римка плакала. По общежитию несся радостный слух. Девчонки бегали в умывалку и в туалет, искоса на нас поглядывая. Одна Мила не постеснялась подойти:

— Я хочу посмотреть на эти святые слезы. Не плачь, — погладила она Римку, — она не стоит твоих слез.

Через месяц приехал мой любимый и оказался чужим — не таким, как мы с Римкой. Пижонская стрижка, клетчатый пиджак, дурацкие шутки… И в общежитие пришел с другом, с Андрюшкой Стрельниковым. Тот учился «на подводника» в Ленинграде, в Москве они оба жили у Андрюшкиной тетки — про нее и шутили.

— Ну… мы тут с Риммочкой прогуляемся. Как говорится, не будем вам мешать, — Андрей взял Римку под руку, я молча молила: «Римка, не уходи! Я не хочу с ним оставаться — без тебя…» Я боялась смотреть на Лёню.

Потом я снова к нему привыкла. В начале второго курса вышла замуж — Римка была свидетельницей на свадьбе. Она понравилась моей свекрови, свекровь, как и Римка, интересовалась декабристами. Дина Иосифовна всякий раз передавала в Москву какой–нибудь пустячок для моей подруги: блокнот, зеркальце, кошелек. Теперь мы жили с Римкой в одной комнате, но отношения между нами стали сложными. Исчезли безоглядность и абсолютное приятие. Кто–то считал, что наша дружба не пережила моего предательства, кто–то, что моего замужества. Говорили, что Римка завидует, что живет ожиданием счастливой любви. Она дождалась, вышла замуж — через год после меня, и наша дружба совсем зачахла. Сейчас мне кажется, я знаю отчего: такая весна не могла длиться вечно. И она кончилась. Хотя в нашей жизни было еще немало общего: театры, байдарки и пустяковая история с кошельком.

Мы поймали билеты на Таганку. На «Десять дней, которые потрясли мир». Перед театром бился на ветру плакат «Вся власть Советамъ!», на месте контролера стоял революционный матрос и накалывал билеты на штык. Билеты поймали в последний момент, почти потеряв надежду, теперь надо было поскорее раздеться. Свободные места в гардеробе остались лишь сбоку, у служебного входа, — впрочем, на эту дверь мы даже не обратили внимания. Мы убирали в свои сумочки номерки, когда прямо у нас под ухом развернулась гармошка. Три перевязанных портупеями матроса рявкнули частушки. От неожиданности Римка выронила свой кошелек — сентиментально красивый кошелечек, подаренный моей свекровью. Римка неподвижно застыла. Она так и стояла — остолбенев, раскрыв рот, хлопая глазами, — когда революционный матрос Высоцкий нагнулся, галантно поднял кошелек и хрипловато произнес: «Позвольте, барышня, вы, кажется, что–то обронили».