Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Помогло? — я просто отбила мячик. Но он приблизил ко мне лицо, прошипел:

— А ты как думашь?

Я отпрянула в комнату, он — следом:

— Ты можешь решать, кто нормален, кто нет? Берешься судить? Да что ты понимаешь в моей жизни! Живешь… живешь среди всего этого! — он ткнул пальцем в нагромождение кассет, в неустойчивые Ленькины столбики, приткнутые на узкой площадке над лестницей. Сейчас все полетит… Я машинально крикнула:

— Не трогай! Сам будешь собирать!

Он вмиг успокоился, сел на ступеньку, метнул взгляд на стену с картинами.

— Ну, что ты, Иринушка, ну что ты. Надо бы пригласить тебя в гости. Чтоб посмотрела, как оформляет все это Лариса. Без роскоши, но с таким… — он щелкал пальцами, эпитет не находился, — с таким вкусом!

— Да у меня ни вкуса, ни роскоши.

— Ты хоть себе–то не лги. Тебя греет, конечно, все это, — полководческим жестом он замкнул мое незамкнутое пространство, мой пропахший тушеными баклажанами кухонно–гостинный кабинет. — Но остроту–то ты, матушка, оттого чувствуешь, что можно разом все потерять, — сверкнув глазами, он вскочил и пошел, танцуя фламенко, стуча пятками, не сводя с меня андалузского взгляда. Он сделал резкие выпады в сторону шаткой стенки, возбудил Диггера, и тот испортил весь танец.

— Диггер, торо… фу! Диггер! Что он делает, что он делает? Я же не сучка! Диггер, да что ты за порода такая? — я отгоняю Диггера. — Иринушка, угостишь меня кофе?

— Хороший кофе. Кстати, о той девушке, которую я привел к моему отцу. Мы занимались с ней любовью. Какое–то время спустя она приехала в Свердловск, пришла к нам домой, и я сказал Ларисе: «Познакомься, жена, это моя любовница».

Про других женщин слушать скучно, а лексику по этой теме мы уже проходили.

— Я не люблю такие истории, Игорь. Вчера я думала об этом, когда кормила Зоину крысу. Ты же видел Зоину крысу? Она такая умная, и у нее… приятные черные глаза, коричневые пятнышки и белый мех. Но многим людям она не нравится из–за хвоста. Хвост крысы не назовешь приятным, он голый и розовый. И эти твои истории про женщин, и тот факт, что ты рассказываешь каждому обо всем… это как голый крысиный хвост у тебя.

Он будто ждал подобного разговора: заговорил душевно, распевно, он выразительно артикулировал и пластически сопровождал. Я понимала каждое слово.

— Мой друг, скажите мне, почему людям не нравится смотреть на что–то голое? И почему люди боятся, когда открывается то, что скрыто? Например, собака идет по улице. Благородный ньюфаундленд. Жара. Пес черный, лохматый, язык свисает, слюна течет. «Ах, какая чудная собака, посмотри, доченька, ему жарко в этой шубе!» Пес сел и выставил свой красный пенис. «Мамочка, что это у него?» — «Не знаю, милая, отвернись, я куплю тебе колу». И все отвернулись, все ушли, никто не хочет любить такую собаку. Так и ты со мной, дорогая! Все мы рождаемся без одежды, в крови и дерьме, кто знает, не будем ли мы умирать точно так же? Это просто, мой друг, это очень просто. Надо быть ближе к природе. Когда я понял, что я умру, любые секреты перестали иметь какое–либо значение для меня.

Я вытаскивала Диггера из пасти питбуля и лечила его гнойные раны, а крыса–умница сбегала из клетки и гадила прямо в постель. Дети приносили вшей из элитных школ, да и сама я недавно надорвалась, поднимая бабушку. Бабушку, пока не срослись переломы, мама взяла к себе — и теперь каждый день я веду телефонные восстановительные беседы. Для себя я давно решила вопросы про кровь и дерьмо, про смерть и секреты. Тот, кому ты подаешь судно, тоже имеет право на частную жизнь. Мне не нужен чмутовский психоанализ, но все же… Хомяк с отрезанным хвостом — символ людского лицемерия. А крыса? Крысам хвосты не купируют, так чего ж я ждала от Чмутова?

Приходит человек слушать истории, приходит каждый день, а я готовлюсь, подыскиваю слова, прогнозирую его реакцию. Знаю, скорее всего, будет не так, как задумано, и ветер подует в другую сторону, но тем не менее… Как–то все совпадет: он спросит, а у меня есть история, она придется к слову, глаголы подобраны, и все в порядке с согласованием времен. Он будет слушать, жадно кивая, вскочит со стула и даже в ладоши захлопает, потом устанет, расслабится, захочет курить, выйдет на балкон, в шум лета, в листву тополей… Кофе в чашку будет сыпать прямо из банки, как всегда, не допьет и, уходя, скажет: «Иринушка, сегодня ты прекрасно говорила. По–английски. Эта история… Можно, я ее расскажу? Хотя бы моей Ларисе?»