Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— Агне, я на все готов, лишь бы ты поверила мне…

А потом все, взявшись за руки, поднимались на крутой обрыв, скользя и падая, с громкими криками, и Мария несколько раз сказала ей: «Ой, накличите из леса беду, ой, накличите на свою голову…» Громче всех смеялся Винцас. Уже у двери избы, метлой смахивая с валенок снег, он сказал: «Господи, если б хоть раз в неделю был Новый год!»

— Агне, слышишь меня?

«Может, тогда, в новогоднюю ночь, все и началось», — подумала она.

— Агне!

Она и теперь не откликнулась, хотя в его голосе почувствовала и обиду, и надежду, и искреннюю мольбу. Стояла, все так же прижавшись к косяку, слышала тяжелое дыхание, и казалось, что временами сквозь доски двери ей в лицо ударяет теплый запах его рта, как и тогда, на заросшей вереском лесной поляне.

— Бессердечная ты… — доносится безнадежный его голос, а потом стонет пол веранды, раздаются три тяжелых шага, а других она уже не слышит, все остальные звуки впитала земля.

Сквозь редкий сосняк она видит идущего мужа и не понимает, какая муха его укусила: идет чернее тучи и хлещет деревья сложенными вожжами. Откуда идет? Зачем ему эти вожжи? Ведь Гнедая на лугу у Версме пасется. Может, сорвалась? Но тогда с уздечкой шел бы, а не с вожжами. Что тут поймешь?.. Одному богу известно, что в его голове творится. Тогда на похоронах — только пятится, пятится от ямы, а глаза столбом, наполнены ужасом, будто не Стасиса, царствие ему небесное, а его самого живьем закопать собираются. И на поминках ни разу глаз не поднял, крошки в рот не положил, ни капельки не выпил. Вдруг, не приведи господи, тронулся? И правда, зачем же в лес с вожжами? Разве что лося или кабана запрягать задумал, хи-хи-хи… Грех смеяться в такой час, еще беду накличешь. Хотя этих бед и так хватает. Ни вчера, ни сегодня крошки в рот не взял. Все-таки — брат. Так и самому свалиться недолго. Чужой умирает, и то… А тут — родной брат. Но жить все равно надо. И слезы тут не помогут, из мертвых не воскресишь… А если так сокрушаться, и самому в могилу недолго сойти, не приведи господи.

Испугавшись этой мысли, Мария крестится и идет навстречу мужу.

— Чего ты? — спрашивает она, глазами показывая на вожжи.

Он, будто разбуженный со сна, смотрит с удивлением на вожжи, потом, размахнувшись, швыряет их через весь двор к сараю.

«С таким не поговоришь, с таким только по-хорошему, только лаской можно», — думает она и говорит:

— Совсем извелся за эти дни.

Молчит. Будто не ему, а бог весть кому сказано. Такая уж противная у него привычка: рассердится почему-то, и целыми неделями слова не вытянешь. Но, кажется, дуться нет причины.

— Жалко смотреть на тебя, — говорит она и пытается погладить его руку, но он пятится, словно от огня, и шипит:

— Черт своих детей не обижает.

Может, лучше не трогать его такого, оставить в покое, но сердце болит, когда видишь, что так мучается.

— Прилег бы ты… Я что-нибудь вкусненького приготовлю. Скажи, чего хотел бы: молочного или, может, из щавеля? Покушаешь — гляди, и полегчает.

Молчит, хотя губы и двигаются. Наверно, про себя матерится. А уж глаза злющие! Не глаза, а шила: так и протыкают насквозь, без всякой жалости, аж мурашки по телу. И как такого согреть, как с таким разговаривать?

— Знаешь, у меня на душе как-то муторно… Говорю, может, пропустили бы по чарочке — день так или иначе пропал, все из рук валится, да еще ты такой…

— Какой? — Он втыкает эти свои шила.

— А вроде поминок, вроде бог знает какой…

— Каркай, каркай — поглядим, что накаркаешь.

— Помилуй господи, Винцас, что ты такое мелешь?!

И снова молчит, словно зашитый. Вот и поговори с таким. Легче на крутую гору камни таскать, ведрами Версме вычерпывать. Свой человек, а дальше чужого.

Оба они стоят посреди двора, словно путники, завернувшие узнать дорогу: друг на дружку не смотрят, оглядываются. И в это время в другом конце избы, в конторе, раздается резкий звонок телефона. Винцас не спеша, нога за ногу идет в контору, а Мария за ним, но в избу не заходит, останавливается у открытого окна, облокотившись на подоконник.

Эта чертова выдумка никогда ничего хорошего не приносит. Зазвенит — так и жди беды или какой-нибудь заботы. И сам осторожно протягивает к нему руку, словно к злой собаке, от которой можно ждать всякого.

— Алло! Алло! — басит он, потом несколько раз дует в трубку, будто там закупорилось. Лицо сразу изменилось, злости ни следа не осталось, ее место заняли страх и ожидание. Не приведи господи, еще какая-нибудь беда… Но беда в одиночку никогда не ходит: дождался одной — смотри, откуда явится другая. — Слушаю… Лесничий… Я… — с перерывами мычит в трубку.