Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Такую полуживую, утопающую в пару и застала ее Мария.

— Господи, даже не видать ничего, — приоткрыв дверь, хлопает в ладоши.

Самой ее тоже не видно. В открытую дверь облаком вырывается густой пар, и лишь когда он немного рассеивается, вырисовывается силуэт Марии, словно святой, окруженной белыми тучками. Стоит, как свеча, глаз не опускает, кажется, смогла бы — в душу залезла.

— Чего ты скрытничаешь, Агне?

Она застывает от прямого вопроса, как от ушата холодной воды.

— Не бойся, я не слепая. Все вижу, Агне.

От этих слов съеживается против своей воли, как будто кто-то занес над головой кулак.

— Зря от меня скрываешь. Кто нас утешит, перед кем еще сердце откроешь, если не перед такой же бабой? Вижу, что с тобой неладно, что уже который раз все в баньку бегаешь, но ты молчишь — и я молчу. Как говорится, о мертвых — хорошо или ничего… Но не понимаю, о чем он думал. Сам — в лес, а жену с пузом оставляет… Мужики, мужики — настоящие жеребцы! Им лишь бы удовольствие, а что женщину в беде бросают — начхать…

Она ждала других слов, почти была уверена, что хлынут совсем другие слова — не нежные и утешающие, а грозные и осуждающие. Это было настолько неожиданно, что она не могла прийти в себя. Только горький комок поднимался к горлу. Его невозможно было проглотить, он душил, словно незаслуженная обида. Изо всех сил она сглатывала этот комок, но напрасны были все усилия, и она вдруг заплакала, закрывая лицо ладонями, чувствуя неискупимую вину и стыд. «Такую камнями закидать, как змею, которую согревали и лелеяли, а она отплатила, высунув ядовитое жало», — с горечью думала о себе, ощущая на голове гладящую руку Марии.

— Успокойся. Слезами, милая, тут уже не поможешь. Жить-то надо. Не ты первая, не ты последняя. Сколько теперь на земле вдов с сиротами на руках — одному господу богу известно. А жить все равно всем надо… Пойду возьму чистую рубашку и помоюсь, раз уж банька натоплена.

Не поднимая головы, она слышала, как закрылась дверь предбанника, а потом и наружная, как удалялись по тропинке шаги Марии и как она выгоняла из огорода кур, покрикивая на них, на своих злейших врагов. «А самый злейший враг сидит здесь», — вытирая слезы, подумала о себе и схватила мыло. Терлась мочалкой с таким ожесточением, будто стремилась содрать с себя всю кожу. Каждый раз так. Все казалось, что после бани станет легче, словно сбросит грязную одежду. Терла до боли и, может быть, в сотый раз за эти дни повторяла про себя когда-то запавшее в память четверостишие:

Ополоснувшись теплой водой, вышла в предбанник, где уже раздевалась Мария. Боясь встретиться с ней взглядом, натягивала на себя прилипающую одежду застегивалась, отвернувшись, будто очутилась в мужской бане.

— И в беде, милая, надо искать счастье. Разве было бы лучше, если б осталась одна как перст? Не приведи господи… А теперь будет ребеночек. И сердцу утешение, и есть ради кого жить. Не было бы у меня моего Винцукаса, то, кажется, и жить бы не стоило. Вы, горожанки, может, по-своему обо всем судите. Другие, слышала, и аборты, и чего только не делают, лишь бы избавиться от плода. А по-моему, чрево — святыня. Сколько бог дает, столько и рожай. Мне больше не дал… Спасибо и за этого одного. И ты, Агне, не изгоняй своего маленького, не соверши смертного греха. А насчет жизни — не пропадешь. Как люди говорят: дал бог рот, даст и хлебушко.

«Если бы ты знала всю правду, что бы тогда сказала мне», — думала она, сдерживая рвущееся рыдание и поспешно собирая вещи. Слезы туманили глаза, и она торопилась, боясь, что вот-вот не выдержит, разразится плачем и выплеснет всю свою боль, позабыв и о страхе, и о стыде.

Ты не только не сдерживался, но и распалял себя, придумывая оправдания своей страсти. Ведь постоянно вбивал себе в голову: если ты скрываешь свои истинные стремления, если подавляешь не дающую покоя страсть, если ничего не делаешь для удовлетворения своих желаний, ты не Винцас Шална, а какая-то двуличная тварь, проживающая жизнь другого человека. О тебе нельзя говорить как о Винцасе Шалне, потому что твои дела и поступки не имеют ничего общего с подлинным тобой… Выходит, что ты как бы и не родился, а проживаешь навязанную тебе жизнь. Ведь так было? Тогда почему теперь пятишься?

— Что сделано — сделано, — сказал он и сам испугался своего голоса, разорвавшего лесную тишину.